суде правосудие вершится очень, очень редко.
Я воззрился на него с возмущением.
– Но где же, если не там?
Но отец уже погрузился в материалы дела. Он даже не поднял головы, когда ответил:
– Хотел бы я знать.
Они сидели в темном углу зала, переплетя конечности в тесном объятии, словно парочка осьминогов.
Я протянул ей свой носовой платок, и она приняла его с величайшей благодарностью.
До чего же это простой, общечеловеческий жест сочувствия. Мне от него тоже стало чуть лучше – я сумел предложить ей хоть каплю утешения. Мне жаль тот мир, в котором носовые платки выйдут из моды.
– Как я понимаю, вы служили мистеру Уилбергу и его племяннице.
Я бросил взгляд на стопку недочитанных книг на прикроватном столике и решил было взяться за одну из них, но сдался, так к ним и не прикоснувшись. Надоело часами всматриваться в одну и ту же страницу, не вникая в смысл слов, или внезапно обнаруживать себя проглотившим десяток страниц, но не имеющим ни малейшего понятия, что я только что прочел.
мистеру Шоу невыносимые мучения, и внучке пришлось подойти к нему и взять его за руку.
И вот тогда-то мы смогли начать сеанс. Я чувствовала, что бабушка Элис рвется к нам, ох как рвется. Она, хладнокровная и коварная, просто распирала меня изнутри – жуткое ощущение.
Я закрыла глаза, назвала ее по имени… Сообщила ей, что все мы собрались здесь ради встречи с ней.
В этот момент в комнате стало холодно. Я сидела с закрытыми глазами, но сквозь веки видела, как мерцают огни свечей. Колеблются, будто на сквозняке… Больше мы ничего не чувствовали, ничего, кроме замогильного холода.
И мы ждали. Она явилась, но заговорила со мной не сразу. Я чувствовала, что она наблюдает за ними.
Она… Не знаю, как это описать… Было чувство, что она питается их страхом. Отвратительное чувство, Адольфус. Как будто смотришь на бродячую собаку, пожирающую окровавленную требуху.
Я пыталась ее успокоить, но Элис была как пожар. В комнате становилось все холоднее и холоднее, и затем она заговорила через меня.
Она сказала: «Как вы смеете? Как смеете вы призывать меня?»
Я едва узнала собственный голос. Я чувствовала ее гнев как свой собственный, и он рвался наружу из моей глотки.
Все подскочили. Кто-то толкнул стол, и мне показалось, что пара свечей упала. Потом старик спросил, действительно ли это она. Когда она ответила «да», он просто забыл как дышать. Я думала, он потеряет сознание.
Он спросил ее, в покое ли она пребывает, но она рассмеялась… То есть я рассмеялась за нее.
Она сказала: «Я горю в аду. И всех вас ждет адское пламя».
Старик пролепетал какие-то слова, которых я не разобрала, но Элис все поняла. Он молил ее о прощении.
Она сказала: «Все вы грешники! Изверги! Будьте прокляты!»
Затем Леонора разорвала круг. Я не видела ее, но почувствовала. Я думала, что связь прервется и Элис уйдет, но она никуда не делась. Хватка у нее была крепкая.
Я услышала шум вспышки. Леонора, глупая девчонка, решила пофотографировать! Элис
И тогда я взглянул на нее. На ее лицо уже возвращались краски, и зеленые глаза ее, затуманенные от слез, смотрели на меня с невыразимой благодарностью.
Макгрей подошел ко мне, стиснул мое плечо и приблизился, чтобы шепнуть мне что-то на ухо. Я ждал неловкого проявления чувств, но вместо этого услышал:
– Ты в курсе, что на тебе ночнушка?
рония была в том, что выглядела она страшилищем – и тушь, и помада размазались по всему лицу. Я протянул ей свой носовой платок, и она приняла его с величайшей благодарностью.
До чего же это простой, общечеловеческий жест сочувствия. Мне от него тоже стало чуть лучше – я сумел предложить ей хоть каплю утешения. Мне жаль тот мир, в котором носовые платки выйдут из моды.
