сирийские мистики не сокрушаются: «О, насколько же я далек от идеала, и поэтому я испытываю чувство вины», а радуются: «О, как прекрасен идеал, и здорово, что я к нему иду»
путь к принятию другого лежит через готовность признать, что мы о нем ничего не знаем и что люди — это не застывшие раз и навсегда уравнения
понимая, что внутренний мир ближнего непредсказуем и ты не можешь за него ответить, ты в конце концов берешь ответственность исключительно за себя.
он там вдруг говорит, что созерцание творения и медитация происходят благодаря вожделению. А еще — что гнев позволяет подняться выше, на второй этаж созерцания, когда человек видит ангелов и души всех остальных людей такими, какие они есть [59]. Я думаю: а при чем здесь гнев? Иосиф Хаззайа говорит, что свойство яростной части души — это амминуфа (ʔammīnūṯā), «постоянство».
христианства подразумевает вовлеченность в историю, в события мира, а не замыкание на собственной греховности. В этой чуткости к жизни вокруг себя есть много от еврейской Библии (о сильной связи сирийского христианства с его еврейскими истоками я люблю думать, но это предмет отдельного разговора).
С точки зрения сирийских мистиков, лучше признать, что в тебе живет неприязнь и даже ненависть, чем пытаться убедить себя в обратном
не будем стыдиться явного врачевания, которое придет к тем из нас, кто болен в своем образе жизни
Когда ты смотришь на человека, ты видишь какую-то часть его образа, и всегда есть соблазн его дорисовать. Полюбить пустоту — значит удержаться от этого соблазна и получить удовольствие от того, что этот образ дорисовывается совсем не так, как ты того ожидал.
Быть способным увидеть трещину в привычной реальности.
Знать, что даже в самые темные времена, когда мрак и внутри, и снаружи, кто-то держит тебя за руку.
Доверяться тому, что больше тебя
