Человеческие потери, вызванные имперской экспансией европейцев, едва ли можно точно подсчитать [473]. Тем не менее нужно постараться приблизиться к пониманию, что за колонизацию было заплачено человеческими жизнями. В ходе нее понес потери и Запад; прежде всего гибли в боях и умирали от болезней представители военного пролетариата — солдаты, отправленные в тропики. Женевский историк Буда Этемад пришел к выводу, что в 1750–1913 годах в заморских колониальных войнах, вероятно, погибли от 280 до 300 тысяч европейских и североамериканских (на Филиппинах) солдат, как в бою, так и от болезней. Индия и Алжир были самыми опасными местами для европейских солдат [474]. К этому числу необходимо добавить потери со стороны туземных войск на службе колониальных держав, составляющие приблизительно 120 тысяч погибших. Согласно оценкам Этемада, количество африканских и азиатских воинов, погибших в оборонительных боях против белых, колеблется от 800 тысяч до 1 миллиона. Все остальные жертвы среди неевропейцев вряд ли могут быть подсчитаны. Этемад также причисляет необычайно высокую смертность в Индии с 1860 по 1921 год к последствиям колониального шока (choc colonial). Он придерживается мнения, что число смертей, непосредственно вызванных такими внешними факторами, как массовый голод или новые заболевания, составило около 28 миллионов человек. Причины высокой смертности в Индии не могут быть сведены к массовым убийствам и другим преступлениям британцев. По мнению Этемада, даже необычайно тяжелый голод в период с 1860 по 1890 год стал причиной лишь пяти процентов всех смертей. В гораздо большей степени в этих потерях виновата модернизация (строительство железных дорог, сооружение крупных ирригационных систем, повышение мобильности, урбанизация в плохих гигиенических условиях), из‑за которой с новой силой стали распространяться не привнесенные, а местные заболевания, такие как малярия. Только учитывая высокую смертность в Индии и принимая во внимание многочисленные косвенные последствия колонизации, можно понять, насколько обоснованно мнение Этемада, что общее число неевропейских «жертв колониального завоевания» составляет 50–60 миллионов человек.
За пределами Европы в XIX веке все еще случалось, что целые популяции оказывались на грани вымирания в результате «микробного шока», то есть встречи с новыми инфекциями. Из-за ряда завозных эпидемий население Таити в 1881 году сократилось до 6 тысяч, что по сравнению с 1760‑ми годами составляло меньше десятой части населения, проживавшего на острове во время знаменитых визитов Бугенвиля и Кука. По тем же причинам численность канаков во французской Новой Каледонии снизилась во второй половине XIX века на 70 процентов. На Фиджи, как утверждается, только в 1875 году вследствие эпидемии гриппа скончалось более четверти населения, составлявшего 200–250 тысяч человек [469].
Взрывной рост имел место в тех областях мира с умеренным климатом, где могли быть освоены значительные территории в пограничных зонах (фронтиры). Взрывным образом население США увеличилось в десять раз; аналогичное развитие наблюдалось в «новых Европах»: Австралии, Канаде и Аргентине («ответвления Запада», ранее часто называемые «белыми колониями»). Но надо иметь в виду, что этот прирост начинался от очень низких значений, поэтому такие высокие статистические показатели обманчивы.
Другая крайность — граничащий со стагнацией медленный рост населения — наблюдалась не только в Северной и Центральной Индии и Китае (а также в Японии примерно до 1870 года), но и в Европе: самым ярким примером этого типа развития являлась Франция. Около 1750 года Франция занимала первое место в Европе по численности населения. А около 1900 года ее почти догнала даже Италия. Это замедление роста не было вызвано никакими внешними драматическими факторами. Хотя в период Франко-прусской войны 1870–1871 годов Франция испытала острый демографический кризис, не сравнимый ни с одним из кризисов, которые переживали другие крупные страны Европы на протяжении всего XIX века. Боевые действия, гражданская война и эпидемии привели к тому, что умерло на полмиллиона больше людей, чем родилось. Даже в военные 1939–1944 годы демографический дефицит был лишь немногим больше [461]. И все же это был лишь случайный, нетипичный перебой, а не следствие затянувшегося кризиса. Основной причиной низкого прироста населения Франции было труднообъяснимое снижение числа детей на семью, которое дало о себе знать значительно раньше. Спад детности, который почти без исключений сопровождает рост благосостояния, наблюдался во Франции еще до наступления XIX века, а в Великобритании и Германии — после 1870 года. Вопрос о «депопуляции» стал во Франции темой общественных дискуссий, и актуальность этой темы все возрастала, особенно после поражения в 1871 году во Франко-прусской войне [462]. В Испании, Португалии и Италии население росло также необычайно медленно. Эти три страны, однако, не принадлежали к авангарду социальной модернизации. Снижение темпов демографического роста, таким образом, не является особенно надежным индикатором модерности.
Очень высокий рост населения имел место в Европе (Великобритания, европейская часть Российской империи после 1860 года) и в Южной Америке (Бразилия). Он также проявил себя, в основном после 1870 года, в некоторых частях Африки (в особенности в Алжире) и Азии (Ява, Филиппины, Япония после 1870 года). Довольно высокий рост, хотя и не такой, как в Англии, наблюдался в Германии и Нидерландах. Наш главный вывод: демографическая судьба человечества в XIX веке и пути развития населения не следовали ни простому противопоставлению «Восток — Запад», ни макрогеографии континентов. Можно ли говорить о динамичной Европе, противостоящей стагнирующей «остальной части» мира? По крайней мере в отношении истории мирового населения положение вещей оказывается не столь простым.
