Geertz C. Local Knowledge: Fact and Law in Comparative Perspective // Local Knowledge. Further Essay in Interpretive Anthropology. New York, 1983.
Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005.
Исторический очерк педагогических классов Санкт-Петербургского Александровского института. 1848–1898 / Сост. М. М. Захарченко. СПб., 1898.
Воскул А. И. Этнографическая программа Русского географического общества // Русский фольклор XXXVI. Материалы и исследования. СПб., 2012.
Этот опыт базировался на конструировании системы знаний, которая хотя и вступала в противоречие с идеологическими и политическими доктринами империи, принятыми на вооружение в других регионах Казахской степи, но в силу прагматических соображений не могла быть отвергнута В. В. Григорьевым, В. А. Перовским [3] и, конечно, самим И. Я. Осмоловским.
В случае Казахской степи эта проблема осложняется еще и тем, что казахский язык занимал по сравнению с татарским и русским менее привилегированное положение.
Одним из подходов к отбору колониальных знаний о туземных жителях было представление о цивилизационной миссии
Некоторые исследователи придерживаются мнения, что уже в первой половине XVIII в. политика Российской империи по отношению к казахам Младшего и Среднего жузов носила колониальный характер. Ее основные проявления — это лишение казахских ханов возможности осуществлять самостоятельную внешнюю политику [79] и казачья колонизация, которая не ограничивалась строительством военно-укрепленных линий, но включала в себя походы вглубь степи, изъятие земель у местных жителей и убийство мирного населения [80].
Источники легитимности казахской элиты не всегда отчетливо прослеживаются в адате. Однако это не означает, что они отсутствуют.
Очевидно, что в казахском обществе не было разделения на обычное и так называемое «государственное право».