Рена всегда первой вставала на защиту того, кто угнетен и обижен – кем бы этот человек ни был. Она понимала, что проявить доброе чувство к другому – значит признать в нем ЧЕЛОВЕКА, а не какое-то низшее существо, которое из него пытаются сделать. Именно в этом признании человеческого в любом человеке главный смысл сострадания.
– Я украла картошку, и меня сейчас прикончат, – шепчу я в темноту.
– Сюда, – подзывает меня чей-то голос. Я быстро затираюсь между двух тел и прячусь под их одеялом
– У нее есть хлеб, – говорю я сестре. – Ведь с ней все будет в порядке?
– С кем?
– С мамой. Мы же увидим ее завтра?
Я пообещала этому детскому амулетику, что он никогда не попадет в руки нацистов, что он останется в живых, даже если не выживу я.
– Амулет похож на детский, я сразу вспомнила тебя, – шепчет она. – Слоны приносят удачу. Я не хочу, чтобы он попал к немцам
Ее слова звучат жестко и отрывисто, как автоматная очередь, и они разят нас наповал.
– Ну и где же сейчас ваш Бог?
Ответа нет.
– Знаешь, о чем мы должны молиться? – Голос Эрны вторгается в мои мысли.
– О чем?
Из труб валит дым.
– Не о том, чтобы нам туда не попасть, а о том, чтобы, когда мы там окажемся, у них хватило газа и мы бы там умерли, вместо того чтобы отправляться в печки заживо.
Младенец умер, но его мать не замечает, что в ее руках обмякшее тельце. Она вцепилась в труп мертвой хваткой. Я вижу это, меня бросает в дрожь.
«Ну и где же сейчас ваш Бог?»
Я не знаю.
Здесь нельзя ни на что полагаться. Здесь нельзя полагаться даже на землю под ногами.
