— Я должна сделать вам призвание. Третьего дня я солгала, сказав, что меня зовут Клементиной; я несчастный карбонарий…
В отчаянии, она возвращается в ту же комнатку и тут только видит следующую записку:
«Я иду отдаться в руки легату; я отчаиваюсь в нашем деле; небо против нас. Кто нам изменил? вероятно, подлец, бросившийся в ров. Так как жизнь моя бесполезна для несчастной Италии, то я не хочу, чтобы мои товарищи, видя меня одного на свободе, подумали, что я их предал. Прощайте; если вы меня любите, то отомстите за меня. Погубите, уничтожьте подлеца, изменившего нам, хотя бы это был мой отец».
Придя к ней, она поспешно написала на полях книги Часов, найденной ею в комнате, точное указание места, где должна была собраться вента в эту же ночь. Она кончила свой донос словами: «Эта вента состоит из девятнадцати членов; вот их имена и адресы». Написав все совершенно верно и пропустив только имя Мисирилли, она сказала женщине, в которой была совершенно уверена:
начальник венты арестован и он, двадцатилетний юноша, должен быть избран главою венты, членами которой были люди лет пятидесяти, уже участвовавшие в заговорах после экспедиции Мюрата в 1815 году.
подари мне три дня из благодарности, точно я — бедная женщина и ты хочешь заплатить мне за мои заботы о тебе.
Мисирилли остался. Наконец он уехал из Рима
Ванина, я отказываюсь от тебя
Итак, у вас есть теперь мужество, мне не достает только важного положения: я предлагаю вам свою руку и двести тысяч ливров годового дохода. Я берусь получить согласие отца.
Пьетро упал к ее ногам; Ванина сияла от радости.
но одно слово генерала Бонапарте горько раздавалось в ушах молодого человека и влияло на его отношения к женщинам. В 1796 году, когда генерал Бонапарте уезжал из Брешии, провожавший его муниципалитет сказал ему, что брешианцы любят свободу более всех других итальянцев.
Мисирилли, пылая любовью, но, не забывая своего темного происхождения и своих обязанностей относительно самого себя, дал себе слово не говорить Ванине о любви, если только она не навестит его в продолжение восьми дней. Гордость молодой княжны уступала шаг за шагом.
С тех пор как Мисирилли назвал себя, все предметы, о которых она привыкла размышлять, как будто покрылись туманом, и показывались только в отдалении.
