Сама литература стала скучной, не дающей читателю особых средств для понимания себя и окружающей жизни. Она погрузилась в почти бессознательное перебирание мотивов человеческой несостоятельности и мелочности существования
1. История института литературы, т. е. а) история основных социальных ролей его составляющих, их институциональных ресурсов и групповых форм, т. е. как частные истории разных типов писателя, критика, литературоведа, цензора, читателя, преподавателей литературы; б) история взаимоотношений этого института с другими социальными институтами — религией, семьей, школой, властью, рынком, цензурой и т. п.; в) история публики (литературного успеха или непризнания соответственно ролей писателя-гения, дилетанта, графомана, профессионального умелого беллетриста, поставщика массового чтива и проч.).
2. История «литературности», т. е. описание смены или динамики механизмов смыслообразования, тех средств, которыми задаются модусы фикциональности, при этом не всяких систем условности, а лишь таких, которые признаются институциональными или групповыми конвенциями и нормами (соответствующими лицами, ролевыми агентами) в качестве «литературных» (т. е. имеющих отношение к поэтике, технике репрезентации значений социального или культурного). Динамика семантических систем и их реконфигураций может прослеживаться и на микро-, и на макроуровне взаимодействия рефлексирующих акторов — с коллективными литературными представлениями и нормами, конвенциями, канонами, формульными схемами или поэтиками повествования либо же с внелитературными представлениями и с конвенциональными структурами других институциональных сфер, что в последние годы становится все более важным и значимым и на чем, собственно, паразитирует постмодернизм, снимая вопросы об институциональных держателях норм функциональности или групповых пределах значимости, спецификах литературности («дискурсов»).
2005
Следовательно, только точка зрения формальной рациональности является условием аналитического рассмотрения литературы как системы взаимодействия
Другими словами, только понимание литературы как института, как совокупности функциональных отношений или ролей дает возможность вводить «время» (время действия или использования приема либо смены наборов приемов) вне
Потому что история литературы в таком случае должна была бы создаваться как история эволюции приемов, какой ее и намечали формалисты, т. е. как история развития литературной техники, а не история содержания литературных произведений (не пересказ сюжетных ходов и идейного содержания, выступающий литературоведческой имитацией «эпоса» актуальной литературы) и не история литературной идеологии (идеологий
истории литературы. Далее идут относительно более широкие круги уже совсем рутинных филологов, культурологов и проч., практически, как преподаватели, заинтересованных в том, чтобы уже в виде готовых учебников и учебных пособий получить некий синтетический, целостный «новый взгляд» на русскую и советскую литературу, в котором соединятся соборность и деконструкция, Иван Ильин и Мишель Фуко
тем не менее все-таки можно говорить, что какие-то свойства истории и формы ее репрезентации в сегодняшнем российском литературоведении существуют. Мысленно ее можно представить в виде неопределенной по своей длительности галереи литературного музея, разбитого на цепочки отдельных залов с локальными стендами и экспонатами, но не образующих единого сквозного пространства, а как бы закрашенных и оформленных лишь местами (как фрагменты изображений на реставрируемых фресках среди белых и пустых, невосстановленных поверхностей и площадей). Портреты, рукописи, пистолеты, снимки больничных палат и гостиных с роялем, рисунки, тексты, издания, газетные отзывы, постановления ЦК и Главреперткома и проч. Структура и перспектива представлений задана этими аморфными и априорными бескачественными анфиладами будущих экспозиций и залов, она проста, поскольку отвечает нашим школьным стереотипам «коридора» или «туннеля» линейного времени, стены которого завешиваются фрагментами учебных курсов, препаратов школьного знания.
культуры с идеального читателя-«филолога» на «публику», соответственно, смену наборов экспектаций, литературных ожиданий авторского предложения, «литературных конструкций», которая могла бы рассматриваться как историческое движение
Если смотреть на эти вещи с точки зрения социологии, то приходится признать, что чем дальше мы удаляемся от советского времени, тем печальнее понимание глубинной консервации и воспроизводства советского опыта, советского человека, его культурной матрицы и условий воспроизводства, его укорененности в российском прошлом. Это человек, адаптированный к институтам государственных репрессий и насилия, не знакомый с тем, что такое легитимность, астенический, апатичный и равнодушный, агрессивно-озлобленный (соответственно — склочно-героический), циничный или, лучше сказать, — имморальный, недоверчивый и лукавый, одновременно — сентиментальный, непродуктивный, живущий с почти несознаваемым комплексом заложника. У него явный дефицит социальных ценностей, а отсюда — подростковая потребность демонстративного самовыражения, самоидентификации только через отношение к значимым, но не уважаемым «другим» («А вот сейчас я покажу вам, кто я такой — и кто вы такие»). Поэтому мы говорим о самодемонстрации российского гуманитария, принципиальной его неотделенности от интерпретации своего фактического
Собственно, от этого травмирующего обстоятельства и закрывается интеллектуальное сообщество, предпочитая не покидать тихой слободки рутинного литературоведения, культурологии телесности и визуальности или же защищаясь от чувства собственной неполноценности стебом, хеппенингами, перформансом и прочими постмодернистскими штучками
