O aching time! O moments big as years!
нырщику жемчужинных морей
дает своеобразную возможность, которую едва ли можно встретить во внеязыковой жизни. Потому что здесь в аналогиях и знаках существуют другие типы предвосхищения, помимо интенсивных — предшествующее, намекающее осуществление. <…> внутреннее соотношение языков — это некое своеобразное согласование. Оно состоит в том, что языки не чужды друг другу, но априори и независимо от каких бы то ни было исторических связей родственны тому, что они хотят сказать.[40]. Теперь вновь вернемся к предис
дает своеобразную возможность, которую едва ли можно встретить во внеязыковой жизни. Потому что здесь в аналогиях и знаках существуют другие типы предвосхищения, помимо интенсивных — предшествующее, намекающее осуществление. <…> внутреннее соотношение языков — это некое своеобразное согласование. Оно состоит в том, что языки не чужды друг другу, но априори и независимо от каких бы то ни было исторических связей родственны тому, что они хотят сказать.[40].
Даже по этим оценкам и сравнениям ясно, что перед переводчиком стоит наитруднейшая задача — найти способ адекватной передачи чрезвычайно сложного текста. Очевидно также и то, что современным обиходным русским языком сделать это невозможно. Переводчик, следовательно, должен выйти за границу привычного дискурса, оставаясь при этом в границах понимания. Переводчик должен чувствовать, что тому, кого он переводит «вольно» в нем, «как когда-то Байрону было вольно в Лермонтове»[38]. Концепция перевода должна, таким образом, строиться на известных допущениях. Итак, мы допускаем, что:
a) перевод создается как самостоятельное произведение, дерзающее встать вровень с оригиналом и служит не для ознакомления с творением иноязычного автора, а в качестве медиатора, связующего столетия и культуры в едином языковом поле;
b) выход за границу привычного дискурса означает её стирание: переводчик волен в своем творчестве невозбранно прибегать к архаике, использовать весь арсенал художественных средств, включая стилизацию;
c) в то же время переводчик обязан быть точен текстуально, придерживаться ритмического рисунка оригинала, помнить, что перевод, являясь самодостаточным произведением, не есть пересказ, каким бы «„дословным“» он ни был;
Всякому, кого не оставляет равнодушным поэзия, вероятно знакомо это чувство «присутствия», вовлеченности в нечто большее, чем просто смысл сказанного. Очевидно и то, что этот «смысл» не есть лишь передача информации, как и «самодостаточность» перевода не означает его свободу от оригинала. Перевод связан с переводимым текстом, и связь эта не есть лишь соответствие. Точнее сказать — не есть какое угодно соответствие, а именно такое, какое позволяет считать перевод родственным оригинальному тексту. Простое соответствие в данном случае вряд ли можно считать целесообразным: это справедливо для переводов научной литературы и совершенно лишено всякого смысла, когда мы имеем дело с художественным текстом. Итак, поэтический текст не нуждается в пересказе, т. к. последний попросту нецелесообразен, перевод же должен питаться тою же силой, что и оригинальный текст и не только питаться, но и являть собой манифестацию этой силы, как бьющий из скалы ручей есть манифестация силы воды. По словам Б. Л. Пастернака: Отношение между подлинником и переводом должно быть отношением <…> ствола и отводка. Перевод должен исходить от автора, испытавшего воздействие подлинника задолго до своего труда. Он должен быть плодом подлинника и его историческим следствием[39]. Эти мысли звучат в унисон с рассуждением В. Беньямина о целесообразности перевода, (см. статью «Задача переводчика» (1923)): Все целесообразные явления жизни, как и сама целесообразность вообще, в конце концов целесообразны не для жизни, а для выражения её сущности, для демонстрации её значения. Так перевод в конце концов целесообразен как выражение теснейших внутренних взимодействий языков друг с другом <…> Это изображение чего-то значительного с помощью попытки показать росток при его создани
