Как учил нас марксизм, антисемитизм есть вытесненный антикапитализм; он проецирует причину социальных антагонизмов, порожденных капитализмом, на внешнего злоумышленника («евреев»).
Мой тезис заключается в том, что именно сейчас, когда Европа переживает спад и когда нападки на ее наследие особенно сильны, нужно принять решение в пользу Европы. Главной целью этих нападок является не расистское или консервативное наследие Европы, а ее уникальный освободительный потенциал: светская современность, просвещение, права и свободы человека, социальная солидарность и справедливость, феминизм… Мы должны придерживаться названия «Европа» не только потому, что плюсы преобладают над минусами; главная причина состоит в том, что само европейское наследие дает нам наилучшие критические инструменты для анализа проблем Европы.
Проблема в том, что, как только мы вступаем в область чистой циничной непристойности, такая имманентная критическая стратегия теряет опору; возврат к старой порядочности, какой бы лицемерной она ни была, более невозможен, игра окончена.
замаскировала свою нерешительность катастрофической формулой: «Мы позволим народу решать!» Почему катастрофической? Да потому, что люди не желают навязанных им трудных решений; они ожидают, что политические лидеры укажут им ясный путь, скажут им, какой выбор сделать.
Всякий вопрос «ходит по замкнутому кругу», потому что политическая жизнь в целом есть бесконечная цепь, состоящая из бесконечного числа звеньев. Искусство политики заключается в том, чтобы найти и как можно крепче ухватиться за то звено, которое с наименьшей вероятностью может быть вырвано из наших рук, за то звено, которое наиболее важно в данный момент, за то, которое больше всего гарантирует его владельцу контроль над всей цепью22.
Это, опять-таки, идеально соответствует постмодернистскому обществу, в котором у власть имущих есть дела поважнее, чем «предлагать проекты». Именно бессильные левые (или крайне правые) «предлагают проекты», а циничные психоаналитики предостерегают от опасностей таких проектов…
У ирониста нет великого замысла, он ждет, пока другой заговорит первым, а затем как можно быстрее добивается его падения…
Понятие (и практика) эгалитарной справедливости, покуда она опирается на зависть, основывается на инверсии стандартного отказа, совершаемого ради блага других: «Я готов отказаться от этого, чтобы другие (также) не (могли) иметь этого!» Отнюдь не будучи противопоставленным духу жертвенности, Зло здесь проявляется как сам дух жертвенности – как готовность игнорировать собственное благополучие, если через свою жертву я могу лишить Другого его наслаждения…
Неудивительно, что многие критики считают ригоризм Канта слишком «фанатичным», и неслучайно, что Лакан разглядел в кантовском безусловном этическом императиве первую формулировку собственной этики верности желанию. Любая этика Блага – это, в конечном счете, этика благ, то есть вещей, которые можно разделить, распределить, обменять (на другие блага).
Образцовый пример нам дает Лакан. Он ясно продемонстрировал, что главный антагонизм нашей психической жизни не между эгоизмом и альтруизмом, а между областью Добра во всех его проявлениях и областью за пределами принципа удовольствия во всех его проявлениях (избыток любви, влечение к смерти, зависть, долг…).
