Мы плачем о себе, не так ли? Не о мертвых. Мертвым это уже не нужно.
Тело мальчишки походило на безжизненный пейзаж из пота и костей; менее привлекательной картины себе и представить нельзя. Но он был человеком; хотя бы это утешало.
Запасы страха в Кливе были небесконечны. За несколько предыдущих дней он истощил их во снах и снах наяву; он потел, он леденел, он прошел по грани разумного существования и уцелел. Теперь, пусть тело упрямо покрывалось мурашками, рассудок не поддавался панике.
Его горло сжалось; крик застрял позади языка, обжигая, желая высвободиться.
Парень мог бы сделаться актером, если бы только решился отказаться от профессионального сумасшествия.
– Да я просто улыбнулась, и все. Могу я улыбнуться?
– Господи. Нашему разговору без субтитров никак.
Она верила людям в несчастье – похоже, это было единственное, во что она еще верила. Печаль была гораздо честнее, чем искусственная жизнерадостность, которая нынче вошла в моду: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, которым заслонялось отчаяние, гнездящееся в каждом сердце. Ребенок был мудр: он плакал в ночи, не боясь выказать свои страхи. И она молчаливо аплодировала этой честности.
Как же вы можете слышать меня, если я в тигре? Вы что – тоже в тигре?
то вы, он здесь, – возразила она. – Ведь я же в тигре. Я в нем на веки вечные…
Дули ушло несколько секунд,
