— Папа… — вдруг спросила я. — А что ты чувствовал, когда узнал, что я должна появиться?
Папу мой вопрос удивил. Он сел, обхватив себя за колени, и некоторое время молчал. Потом он повернулся ко мне.
— Я… — сказал он. — Я… чувствовал, что это… конец.
— То есть ты знал, как все закончится? — уточнила я.
— Да… — у папы в глазах вдруг появились слезы. — Я знал. И поэтому сейчас… я чувствую такую жуткую… невыносимую вину перед тобой… И я ничего не могу сделать… ни для тебя… ни для себя… ни для того, чтобы в нашем прошлом… хоть что-то изменилось… Поэтому я звоню тебе… Поэтому я устраиваю эти идиотские, никому не нужные и не интересные занятия… Я совсем не знаю, кто ты, я не могу пойти с тобой в кафе, потому, что мне не о чем с тобой говорить… и лучше прыгать, бегать… подтягиваться на турнике… чтобы было чем заняться… чтобы была хоть какая-то польза от меня…
Папа плакал. Я тоже села и дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, потом посмотрел на меня и вдруг впервые в жизни притянул меня к себе и обнял.
Так мы сидели, пока он не успокоился и не перестал плакать.
Как только я слышу про человеческие отношения, долг, семью, бескорыстие, я сразу понимаю, что человек и секунды в себе не копался, и ему так страшно, что он все что угодно сделает, лишь бы перенести внимание с себя на тебя. Как будто это ты лично ответственна за галиматью, заваренную у него в башке обществом.
— Пап, — ответила я, — к серьезным отношениям готовы только те, кто вообще ни на что в этой жизни не годен. Потому что ни один нормальный человек не захочет тратить свое время и энергию на препирательства вокруг элементарного факта, что женщина и мужчина какое-то время трахаются под влиянием гормонов, а потом расходятся.
— Так ты видишь отношения? — поинтересовался папа, не поворачиваясь ко мне.
— Да, — сказала я. — И просто не представляю, что еще можно к этой схеме при всем желании добавить.
Несмотря на зверскую убежденность общества в том, что устроиться на работу очень сложно, я не верила в то, что в мире не найдется деятельности, которая принесет мне деньги на капусту и яблоки.
Я сказала, что вообще не понимаю всеобщую истерию по поводу отметок, ведь можно просто посмотреть на взрослых людей и понять, что как бы ты ни учился в школе, все равно тебе ничего не светит.
Если меня панически пугала мысль, что я получу двойку или меня вызовут к директору, то Анютику на все это было просто наплевать.
— Я когда туда захожу, мне хочется умереть, — объясняла она
«Уважаемый Павел Петрович! Мне часто становится по вечерам одиноко, а по телевизору показывают ужасную пошлость. Если вы тоже страдаете от пошлости и одиночества, заходите как-нибудь ко мне на чай. Поразить вас выпечкой я, наверное, уже не смогу, но у меня всегда есть конфеты, которые приносят социальные работники. Если вы точно придете, я могу заказать булочек. С уважением, Милена. Кв. 611 (на двери нет номера, это от лифта налево)».
— Мне кажется, — заключила Анютик, — ей просто не нравится жить.
— Все друг другу надоедают, — сказала Анютик, — все хотят кого-то другого. Вместе остаются навсегда… просто от отчаяния. Когда понимают, что никого другого никогда не будет. Как мама с Толиком, — добавила она.
Он был настолько нормальным, что это граничило с небытием, иногда я смотрела на него, и мне казалось, что у Костика вообще нет личности.
