Авельянеда еще мог смириться с падением орлов, но с возвеличиванием куриц — никогда.
И всё же старость была скорее благодатью, чем наказанием. Лишь сейчас, одряхлев, он осознал главное: одиночество не только освобождает человека – оно и есть его кратчайший путь к спасению на земле. Всё былое несчастье Авельянеды происходило от потребности в чужой любви – потребности тем более порочной, что он жаждал любви миллионов. Теперь он мог бы начертать на своем пьедестале греческое слово Autos – “Сам”, – и в этом единственном слове, как в простейшей заповеди, отразилась бы вся его вера. Великий обман единства – с эпохой, нацией, человечеством – навсегда остался в прошлом.
Интересы народа учитывались не всегда, но его капризы исполнялись неукоснительно.
И потом – не испанцы ли были стражниками в этих тюрьмах? Не испанцы ли написали ему вагоны доносов, охотно устраняя его руками не в меру удачливых сослуживцев и опостылевших друзей, наживая несметные состояния на темных делишках, погубивших, быть может, куда больше невинных, чем его пресловутые лагеря? И это он – кровопийца? Он – маньяк и душитель? Если ему и уготован ад, им придется нести его туда на руках.
Он больше не пытался покончить с собой, ибо желание умереть тоже требует известной воли к жизни, готовности бороться с постылой плотью, медленно, с толком, подбирать к смерти ключи и – о досаднейший каламбур – проводить в жизнь убийственный план.
Торквемада” снова заработала в полную силу, продолжая осверхчеловечивать испанцев
всыпали сначала в Бельгии, а затем в Польше, итальянцам – в Греции и Египте. Вскоре Петен полностью очистил от итало-германских войск Лотарингию и Савойю, а затем нанес новый удар по корпусу Рохи. Черногвардейцы дрались отчаянно, но были вынуждены отступить в Пиренеи, где заняли поспешную оборону (весьма невыгодную для себя ввиду полного отсутствия заранее подготовленных укреплений
– Испанцы открыли Америку, испанцы ее и закроют, – изрек он с трибуны, убежденно кивая каменным подбородком, и соратники, как всегда, обрушили на него шквал преданности и восторга.
Войска с песнями и музыкой выступили из Мадрида и других городов, а уже в нескольких километрах от французской границы были в пух и прах разбиты армией маршала Петена. Огромная размалеванная декорация, именуемая Испанской Мощью, – декорация, с таким усердием созданная легионом правительственных бутафоров, желавших потрафить своему каудильо, от первого же толчка треснула и с оглушительным грохотом завалилась.
Раздались первые барабанные такты. Командующий парадом, толстый генерал Очоа в блестящей каске с петушиным пером, взмахнул перевитым жезлом с пурпурной кисточкой на конце, площадь нестройно затянула гимн Двенадцати мучеников, и войска двинулись вверх по Гран Виа, на борьбу с тьмой и неправдой, на жестокую схватку с гидрой мирового капитала, затаившейся в своем сумрачном логове.
