Последнее время его стали всё чаще и чаще преследовать эти мысли, гнетущие душу. Окрашивая всё в тёмный цвет, сырые и холодные, точно осенние тучи, они оставляли за собой на душе ржавчину тоски и тупого равнодушия ко всему. Было что-то роковое в медленности, с которой они формировались в сознании, и никогда и ничем ему не удавалось задержать их рост и развитие. Он делал такие попытки: вставал из-за стола, ходил по комнате и пел или шёл к кому-нибудь из знакомых, но они заглушали песню и всюду ползли за ним, не оставляя его и вне дома.
А впрочем, и всё обыденное в этой жизни – хитрое и постыдное.
Слова казались ему разноцветными пятнами, вроде лёгких облаков, рассеянных в безграничном пространстве. Он летает за ними, ловит их и сталкивает друг с другом; от этого получается радужная полоса, которая и есть мысль. Если её вобрать в себя вместе с воздухом и затем выдохнуть, то она зазвучит, и от этого получается речь.
всё было неподвижно и казалось ожидающим какого-то толчка.
Ничего не делая, погибнешь чересчур глупо для человека.
Ярославцев крепко, молча, с удовольствием пожал ему руку. Этот человек своим появлением отдалял приступ дум.
Приходят, знаете, посмотрят на него в дверную щель, посочувствуют и удерут.
От дуновения тьмы он качался, чувствовал, что вот сейчас он оторвётся от земли и полетит куда-то, и жил этим острым чувством, мешавшим ему сделать малейшее движение. И ему было тоскливо-больно, холодно, страшно...
Наука! Вот наука! Она всегда как факел. Бедный человек!»
Он говорит про себя: «Я как Моисей!» – значит, у него мания величия!
