она чувствовала себя, как перед кондуктором автобуса: у нее всегда был билет — и всегда сердце уходило в пятки.
Пошли мы в одних трусах на поле, босиком. Он говорит: ложись. Я лег, звезды видать, месяц. Он мне говорит: все видишь? Я говорю: все. Он говорит: что у тебя сзади? Я говорю: ничего, одна земля. Ты ее спиной, говорит, чувствуешь? Чувствую, говорю. Ну и все, говорит, весь мир ты сразу видишь, лежи себе и смотри, никуда он не девается. И я раз — и заснул.
Это просто временное помешательство. Помешательство каких-то людей. Но не может же оно быть у всех поголовно.
и было очень страшно и очень больно, но теперь все было понятно — и все было как надо, все было как надо, все было как надо.
— Вы что, не патриот своей армии?
— Я патриот своей чертовой больницы, — сказал Сидоров
— Чудо-юдо-рыба-кит, — сказал Борухов. — Все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты. Воняет теперь.
ни во что, — весело прошептал Борухов. — Вы сами хотите — аж сил нет. — И пошел прочь из кабинета, весело приговаривая: — Укольчик ебнем… Повязочку новую прихуячим…
рассмеялась и пошла по коридору, и тут появился Минбах, как раз водивший детей в туалет, и Сидоров подивился, что от Минбаха столько пользы.
— А вдруг обойдется? — весело сказал Синайский.
— Обойдется, — весело сказал Зиганшин.
— Это вам Гитлер лично сообщил? — спросил Сидоров, чувствуя, что у него нет сил на борьбу.
Борухов написал «хуй». Непечатное стало печатным.
