Однажды учитель в театральной студии попросил нас брать из кучи разные предметы, какой придется, вбегать на сцену из-за кулис и бросать эти предметы. Не обязательно в центр сцены, а так, куда придется. Но все почему-то бросали близко к центру. В результате за небольшой промежуток времени на сцене скопилась гора ненужных предметов – ломаная табуретка, носки, валенок, расческа, подушка, телефонная трубка с обрывком провода, огрызок яблока, алюминиевая кастрюля и так далее. А по краям сцены стояли стол, диван, кровать, на стене было нарисовано окно с нарисованным пейзажем. Огрызок яблока как раз оказался под столом. А носки – недалеко от дивана. Потом мы встали на самом краю сцены, спиной к пустому и полутемному зрительному залу, и стали смотреть. Сначала каждый нашел глазами тот предмет, который подобрал за кулисами и бросил именно он. Потом мы простоя стояли и смотрели – бесформенная куча самых ненужных вещей почему-то завораживала, ее хотелось рассматривать. А потом, чуть позже, когда мы нашли свои вещи и уже окинули взглядом все, что у нас получилось, комната, расположенная на сцене и схематично обозначенная столом, диваном и окном с нарисованным пейзажем, внезапно оказалась жилой. В ней жил какой-то один человек, один из нас, одинокий и всеми покинутый, неаккуратный, потому что не для кого было наводить порядок. Нам всем, я почувствовал тогда, всем без исключения, стало грустно. Потому что каждый подумал о себе.
Но соска мне все равно не нравилась. Поэтому я ее выплевывал, и она падала на пол. Мама взмахивала руками, почти также, как я, хватала соску и убегала на кухню. Там она обливала соску горячей водой, чтобы на ней не осталось микробов с пола. Микробов мне было нельзя.
Микробы жили у нас на полу в комнате и на кухне, но больше всего их было в коридоре. Потому что в коридоре стояли ботинки, в которых мама и папа ходили на улицу в магазин. Ботинки, которая я, как только научился ползать, начал совать себе в рот, мама с папой горячей водой на кухне не обливали. И мне это нравилось.
А соску, сразу после обливания горячей водой, мама приносила обратно и снова засовывала мне в рот. Я ее снова выплевывал. Я думал, что это такая игра. А мама думала, что я над ней издеваюсь. И смешно взмахивала руками.
Мы с мамой не всегда понимали друг друга.
Молчащий человек пугает, потому что никто не знает, что таится в его голове, какие мысли в ней бродят. Потому что никто не знает, что этот человек замышляет. Потому что он молчит и не может словом выдать своих мыслей. А для того, чтобы понимать, о чем человек думает, не слушая его, то есть без слов, нужны особенные способности. Которых ни у кого нет.
Все это я понимаю сейчас. Но тогда мне казалось, что я, решив замолчать и отказавшись от слов, пусть на время, погрузился в другой мир. Это мир был ни лучше и ни хуже того, в котором я жил до того утра, когда решил замолчать. Мир был просто другим, и он мне нравился.
Перестав говорить, я погрузился в мир своих грез и фантазий. Я мог беспрепятственно сочинять что-то, придумывать то, чего на самом деле нет. Я начал новую жизнь – жизнь среди вещей и событий, который не существует. Среди вещей и событий, которых не может быть.
