Кто знает, может, поэзия – это самый совершенный на сегодняшний день способ консервации энергии мысли и чувств, способ, сохраняющий не только результат, но и сам процесс творчества.
Вероятно, в человеческом обществе случаются периоды обостренного восприятия стихотворного слова, как бывают периоды религиозной экзальтации или повышенной воинственности. С чем это связано – с солнечной активностью, со сменой культурного кода, с очередным извивом этногенеза? Бог знает…
разные эпохи стихи востребованы по-разному. Иногда поэзия выдвигается на роль самого активного и знаменитого вида искусства. Так было перед Октябрьской революцией и после нее.
ыла разгромлена тогда, когда мы пустили в нашу речь такие словечки, как «совок», «коммуняки», «тоталитаризм»… Не случайно было широко подхвачено придуманное мной словечко «апофегей». Оно отразило то межеумочное состояние общества, когда по-прежнему жить не хотят, а как надо – никто не знает, кроме либеральных ведунов – извечных двоечников нашей истории.
А все дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, – не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла… Он кожей чувствует, что иной крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из мертвых беличьих шкурок…
Иною могла быть судьба у любимой. Допустим, в какой-то из сереньких дней Она промелькнула бы мимо незримо, И я никогда не узнал бы о ней. Путей на земле до нелепости мало. Допустим, мы с ней разминулись. И все ж Кого бы и где она ни обнимала, Я в сердце бы чувствовал странную дрожь… 1976, 2014
Разбогатеет и окончит дни Через полвека – в девяносто пятом В кругу на совесть плачущей родни. 4 А чернота? Ее всегда хватало. Ведь для нее достаточно свинца. И много очень мягкого металла Прошло сквозь очень твердые сердца. Со временем обиды побледнели, Но давней черной памяти верна Та речка, у которой на дуэли… Но и она не потому черна… 1975, 2014
А на Фонтанке, у дверей столпившись, Не верят люди в черный бюллетень. Рыдает Гончарова в черном платье. Жуковский шепчет: «Ах, не уберег!» Разящим словом Лермонтов отплатит Тем, кто взводил и нажимал курок. Кому же мстить? Кавалергардской страсти? Тем, кто интригу закрутил хитро? Мстить черной зависти, а может, черной власти? Но вот уже открыты двери настежь: Из рук упало вещее перо. 3 Царь приказал. Монарх покоя хочет. Не волновались горожане чтоб, В кибитке при жандарме черной ночью. Был увезен из Петербурга гроб. Вдова на память вещи мужа дарит, Плывет над снегом поминальный звон. Убийца по приказу государя Навеки из России удален. О нет, он от раскаянья не спятит,
И первым был у черного барьера От ревности осатаневший муж. Но увидав, как зазияло дуло, Нацелившись безжалостным зрачком, Повеса больше ни о чем не думал… Снег рухнул с веток — муж упал ничком. Потом приподнялся, сжимая рану, И целился, казалось, целый век. Горд выстрелом, как «Сценой у фонтана», Не понимая горького обмана, Он крикнул «браво» и упал на снег. Но был его свинец неверно пущен. Бард шел убить, но волею небес Смертельно ранен Александр Пушкин. И еле поцарапан Жорж Дантес. Великий нежилец на белом свете, Тобой играл неумолимый рок: Поэт лежит в Дантесовой карете. И мчит убийцу пушкинский возок… 2 Поэт прощается, прощает, примирившись, Уносит силы почерневший день,
Черная речка На Черной речке белый снег. Владимир Соколов 1 Вот здесь. У этой речки. На дуэли Он ранен был. На Черной речке. Здесь Барьерами чернели две шинели. И снег на землю оседал, как взвесь. А там – курки решительно взводились, Тропинкою, протоптанной в снегу, Жить рядом не хотевшие – сходились, Чтоб верной пулей удружить врагу. И в правоту свою глухая вера Сковала насмерть каждую из душ.
