Каждому — и радости, и горе.
Каждому свое дается море.
Нет на свете моря. Есть моря.
Где ты, даль безбрежная моя?
…Море собираем по куску.
Ищем, ошибаемся и спорим.
Тяжело ступаем по песку —
по земле, соседствующей с морем.
Нескончаемой спирали бесконечные круги.
Снизу вверх пролеты лестницы — беги по ним, беги.
Там, вверху, под самой крышей, в темноте горит окно.
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я люблю сюжет старинный, где с другими наравне
я не первый год играю роль, доставшуюся мне.
И, безвестный исполнитель, не расстраиваюсь я,
что в больших твоих афишах роль не значится моя,
что в различных этих списках исполнителей ролей
среди множества фамилий нет фамилии моей.
Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем,
все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем.
Все приходит и уходит в никуда из ничего.
Все проходит, но бесследно не проходит ничего.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу,
по возможности достойно доиграть свое хочу —
ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.
Птицы в Кишиневе
В Кишиневе, зимой, а точней говоря — в декабре,
я внезапно услышал, как птицы поют на заре.
Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,
а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.
Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,
и стучали в окно, и пораньше будили меня.
Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.
И мои представленья о времени года смещались.
Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,
могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.
— Что вы, птицы? — я спрашивал. — Что вы
И после краткой подготовки,
над перелеском покружив,
повалят листья, как листовки, —
сдавайся, мол, покуда жив.
И сдачи первая примета —
белесый иней на лугу.
Ах, птицы, ваша песня спета,
и я помочь вам не могу
Но снежинок ночных кружение,
заоконный свет —
словно полное отрешение
от прошедших лет.
Ходят ходики полусонные,
и стоят у стены
сапоги мои, привезенные
из чужой страны
"Это общество — словно рояль…"
Это общество — словно рояль, безнадежно
расстроенный,
весь изломанный, весь искорябанный, весь
искореженный —
вот уж всласть потрудились над ним исполнители
рьяные,
виртуозы плечистые, ах, барабанщики бравые.
Как в беспамятстве, все эти струны стальные и медные,
лишь вчера из себя исторгавшие марши победные, —
та едва дребезжит, та, обвиснув, бессильно качается,
есть отдельные звуки, а музыка не получается.
И все так же плывет над пространством огромной страны
затянувшийся звук оборвавшейся некой струны.
Прощание с книгой
Нескончаемой спирали бесконечные круги.
Снизу вверх пролеты лестницы — беги по ним, беги.
Там, вверху, под самой крышей, в темноте горит окно.
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я люблю сюжет старинный, где с другими наравне
я не первый год играю роль, доставшуюся мне.
И, безвестный исполнитель, не расстраиваюсь я,
что в больших твоих афишах роль не значится моя,
что в различных этих списках исполнителей ролей
среди множества фамилий нет фамилии моей.
Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем,
все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем.
Все приходит и уходит в никуда из ничего.
Все проходит, но бесследно не проходит ничего.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу,
по возможности достойно доиграть свое хочу —
ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.
"Что я знаю про стороны света?…"
Что я знаю про стороны света?
Вот опять, с наступлением дня,
недоступные стороны света,
как леса, обступают меня.
Нет, не стороны те
и не страны,
где дожди не такие, как тут,
где деревья причудливо странны
и цветы по-другому цветут,
где природы безмерны щедроты
и где лето полгода в году, —
я сегодня иные широты
и долготы имею в виду.
Вот в распахнутой раме рассвета
открываются стороны света.
Сколько их?
Их никто не считал.
Открывается Детство и Старость,
открывается Злоба и Ярость,
море Нежности,
озеро Жалость
открывается в раме окна,
и глухие низины Порока,
и Любви голубая дорога,
и в тумане багровом Война,
— есть такая еще сторона
с небесами багрового цвета, —
и река под названием Лета,
где живет перевозчик Харон…
Ах, как много у света сторон!
Все они обступают меня,
проступают во мне,
как узоры на зимнем окне,
а потом они тают
и вновь открываются в раме рассвета,
незнакомые стороны света.
Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.
Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.
