Весь этот месяц я любил Дж. С тех самых пор, как мы познакомились на вечеринке. С тех самых пор, как наутро мне пришло письмо, открывшее путь к тому, на что я и не надеялся, о чем не думал, но о чем, в принципе, задуматься было можно, и – как мне казалось теперь – к совершенно неизбежному счастью, которому мои друзья слегка завидовали. Через неделю или сразу, как закончатся мои дела с «Буллдог», мы уедем. Думаю, на юг Франции. Мы будем купаться, загорать, фотографироваться, сидеть в кафе и, взявшись за руки, по ночам смотреть с балкона гостиничного номера на море. Благодарный и сильно польщенный, я буду прятать свои чувства. Волноваться, ревновать, проказничать и демонстрировать свои обычные ярмарочные чудеса. А в конце (в конце, о котором никогда не думаешь) я устану от трюков, или они наскучат Дж., и мы очень трепетно, с ностальгией и теплыми словами разойдемся. Расстанемся лучшими друзьями. Расстанемся и в будущем не поддадимся яду, который вызывает особый приступ ревности и страсти, когда на какой-нибудь вечеринке ты видишь, что тебе нашли замену.
Я знал, что мне положено чувствовать, что для моего поколения чувствовать модно. Нам было дело до всего: фашизм в Германии и Италии, захват Маньчжурии, индийский национализм, ирландский вопрос, рабочие, негры, евреи. Мы распростерли свои чувства на весь мир, а мои раскинулись так широко, что истончились. Мне было дело – о да, еще как было – до австрийских социалистов. Однако так ли сильно я переживал за них, как говорил и как воображал? Нет, не настолько сильно. Я разозлился на Паттерсона, но он хотя бы говорил честно. Что проку в сочувствии, если ты не готов отдать жизнь за идею? Толку мало, очень мало.
Должно быть, Бергманн догадался, о чем я думаю, и после долгой паузы тепло и нежно произнес:
– Вы устали, дитя, идите спать.
Я малым был, и мать твердила мне,
То больше счастья нет, чем пробуждаться
светлым утром
И песню жаворонка тут же услыхать.
Теперь я вырос и просыпаюсь
в темноте.
Поет мне птица неизвестная на чуждом
языке,
Но все же, я считаю, счастье.
Кто тот певец? Не убоялся града серого!
Утопят ли его вот-вот, беднягу Шелли?
Заставит ли его палач хромать, как Байрона?
Надеюсь, нет, ведь счастлив я от пения его.
Благодарный и сильно польщенный, я буду прятать свои чувства. Волноваться, ревновать, проказничать и демонстрировать свои обычные ярмарочные чудеса.
Ответил бы я сам? Нет. Да. Возможно… Я смутно подозревал, что дело в некоем равновесии, когда детали жизни находятся в упругой связке. Ты просто делаешь то, что дальше по списку. Ешь, дописываешь одиннадцатую главу, говоришь по телефону, едешь куда-то на такси… Работа, увеселения, люди, книги, покупки в магазинах… Всегда есть что-то новое. Иначе никак. Иначе равновесие будет нарушено, и натяжение провиснет.
Казалось, я вечно следую чужим рекомендациям. Вот ты родился – и как будто пришел в ресторан. Подходит официант и предлагает много всякой всячины. Ты спрашиваешь: «Что посоветуете?» И съедаешь поданное блюдо, решив, что оно вкусное, потому что дорого стоит или его любил король Эдуард Седьмой. Официант советует плюшевых мишек, футбол, сигареты, мотоциклы, виски, Баха, покер, древнегреческую культуру, но больше всего он рекомендует Любовь – очень странное блюдо.
Есть вопрос, который мы редко задаем друг другу, ведь он слишком груб. Тем не менее только его и стоит задавать попутчикам: что заставляет тебя жить? Почему ты не убьешь себя? Как ты это выносишь? Что тебя держит?
– На что тебе лодка?
– Возьму и уплыву.
– Ну и почему же не строишь?
– Не знаю… Везде все одинаково, я успел поездить.
Политики – они же любители.
Какое им дело хоть до чего-то, кроме чеков с зарплатой? Если есть проблема вне их прямых обязанностей, они ждут, что ее решит кто-то другой.
Там с чрезвычайным безумием выбрасывают на ветер состояния или необъяснимо трясутся над каждым грошиком. Там невероятная роскошь, которая на деле – пшик, а за декорациями – свинство. Там секреты, о которых все знают, но молчат. Там даже есть два или три честных советника. Там придворные скоморохи, которые в шутках преподносят глубочайшую мудрость, дабы их не приняли всерьез, а оставаясь наедине с собой, они корчатся, рвут на себе волосы и рыдают.
