Я хочу этой ночью, которая дальше, чем сама жизнь, я хочу этой ночью жизни сырой, и кровавой, и слюнявой.
. Я боюсь проклятого воскресенья, оно превращает меня в жижу
Осуществляю осуществимое, а неосуществимое проживаю
Некое знакомое мне «она» боится бабочек, как будто они сверхъестественные существа. Так вот божественное в бабочках — это как раз способность наводить страх. А некое знакомое мне «он» покрывается гусиной кожей от ужаса при виде цветов — оно считает, что цветы поразительно слабы и невесомы, как вздох никого в темноте.
Я искажаю реальность — что от меня ускользает? Почему я не протягиваю руку и не беру? Потому что я только мечтала о мире и никогда не видела его.
Обрати внимание: я не говорю о том, какие всё это вызывает у меня эмоции. Я лишь трезво рассуждаю о тысячах вещей и людей, за которыми наблюдаю. И это не служба, ведь я не получаю за это денег. Я просто узнаю́, что собой представляет мир.
Много ли труда доставляет приглядывание за миром? много. Например, я была вынуждена запомнить невыразительное и потому пугающее лицо женщины, которую повстречала на улице. Я вижу и замечаю нищету тех, кто живет выше по склону.
Ты наверняка спросишь, почему я приглядываю за миром. Дело в том, что это мое врожденное предназначение.
Многое надо сказать, а я не знаю как. Слов не хватает. Но я отказываюсь изобретать новые: тех, что существуют, должно хватать, чтобы сказать всё, что можно и чего нельзя. А чего нельзя, я и так догадываюсь.
Медленно вхожу в словопись, как я уже входила в живопись. Это мир, увитый лианами, слогами, жимолостью, цветом и словами, — порог у входа в древнюю пещеру, чрево мира, откуда мне предстоит родиться.
Чтобы восстановиться и восстановить тебя, я возвращаюсь в состояние тенистого сада, в его прохладу, и я почти не существую, а если и существую, то тихо и острожно. Снаружи, вокруг моей тенистой сени, жарко и потно. Я жива. Но чувствую, что еще не дошла до предела, до своих границ — границ с чем? — не добралась до своей опасной свободы. Но я рискую, я живу, рискуя. Я полна качающихся на ветру желтых акаций, и как-то не слишком уверенно, но начинаю свой поход, я начинаю его, ощущая трагедию и догадываясь, к какому затерянному океану ведут мои шаги. И я как сумасшедшая бросаюсь в свои кладовые, я задыхаюсь от собственных безумств, до того они прекрасны. Я — прежде, я — почти, я — никогда. И всё это стало моим, когда я тебя разлюбила.
Картины свои я тоже пишу всем телом, плотью, борясь сама с собой, но на холсте оставляю бесплотность.
