А она отвечает:
«Это и есть ужасный плакон, а в нем яд для забвения».
Я говорю:
«Дай мне забвенного яду: я все забыть хочу».
Она говорит:
«Не пей — это водка.
Она была безгранично честна, кротка и сентиментальна; любила в жизни трагическое и… иногда запивала.
Завет целомудрия мог нарушать только «сам», — тот, кто его уставил
«Прежде я сама тебя до этого не допускала и отговаривала, а теперь делать нечего: облей уголь — пососи».
Я говорю:
«Не хочется».
«Дурочка, — говорит, — да кому же сначала хотелось. Ведь оно горе горькое, а яд горевой еще горче, а облить уголь этим ядом — на минуту гаснет. Соси скорее, соси!»
Она была безгранично честна, кротка и сентиментальна; любила в жизни трагическое и… иногда запивала.
— Призовут его, бывало, — говорила Любовь Онисимовна, — и скажут: «Надо, чтобы в лице было такое-то и такое воображение*». Аркадий отойдет, велит актеру или актрисе перед собою стоять или сидеть, а сам сложит руки на груди и думает
Завет целомудрия мог нарушать только «сам», — тот, кто его уставил.
он был «тупейный художник», то есть парикмахер и гримировщик, который всех крепостных артисток графа «рисовал и причесывал». Но это не был простой, банальный мастер с тупейной гребенкой* за ухом и с жестянкой растертых на сале румян, а был это человек с идеями, — словом, художник
Матушка и тетка, глядя на нее, не раз говорили, что она несомненно была в свое время красавица
годах, я помню еще огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалеванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и была проклятая усадьба графа
