– Как тебе удалось уговорить папу?
– Я заплакал
Казалось, моему воображению завязали глаза.
был богатейшим сборником вариаций на тему самого себя. А потом совершенно случайно попробовал рисовать, сначала карандашом, потом красками, и стал получать от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. И с тех пор началась долгая война против остальных живших во мне существ, в ходе которой я подавил их и изгнал навсегда. Это было необходимо еще и потому, что они всегда находили повод высмеять мое новое увлечение и обозвать неудачником.
решил, что должен изобразить все ужасы этого мира, чтобы людям захотелось переделать его
Вот так за несколько секунд разлетаются на мелкие осколки наши устоявшиеся мнения, наша твердая уверенность.
Ведь характер — он только снаружи, как кора у дерева: если с тебя снять эту кору, откроется тонкое, одухотворенное существо — твоя мать была такой же.
Время от времени на меня нападал страх, что из-за бури вагоны сойдут с рельсов, и я подумал: чем больше стареешь, тем сильнее цепляешься за жизнь.
Молодец, — пробормотал я и подумал, что мы всю жизнь живем так, словно мерки, с которыми мы подходим ко всему на свете, и в том числе к самим себе, являются непогрешимой истиной, и только в старости осознаем, что речь идет лишь об условностях, в любой момент легко заменяемых на другие условности, и главное — доверяться тем из них, что раз за разом кажутся нам все более достойными доверия.
Голова у меня стала никудышная, делаю одно, думаю о другом, жизнь вытекает, как из дырявой бочки.
Жизнь прожита, то, что я мог и умел делать, уже сделано. Какая теперь разница, много это было, или мало, или вообще нисколько? Все свое время я с радостью отдавал любимому делу, а теперь, вместе со временем, ушла и радость. Рука все сильнее ощущала усталость, но раньше я так наслаждался работой, что не замечал этого. А сейчас ледяная нечувствительность пальцев не давала о себе забыть, она подавляла воображение, даже брала верх над моей жесткой самодисциплиной.
