То, что идёт вперёд, изменить нельзя, но время никуда не идёт! Оно просто есть. Ни в одном уравнении Эйнштейна или Ньютона нет доказательств того, что время движется вперёд. Это мы так думаем, нам удобно так думать.
– Если, к примеру, – рассуждал профессор, – тебе кажется, что путь обратно короче пути туда и на этот путь уходит меньше времени, тебе не кажется, оно так и есть. Наше сознание может регулировать время, и через него мы можем менять его.
Морис давно уже понял, что ошибки совершаются всеми – и теми, кто знает, как надо жить, и теми, кто ничего не знает. Последними даже в меньшем количестве. Они зачастую полагаются на волю случая, а его воля бывает значимей человеческой.
Суперпозиция существует и в нашем мире тоже, и мы существуем в нескольких местах одновременно, как частицы. Наш макромир ничем не ограничен от микромира, кроме как нашим сознанием. Это наше сознание создаёт законы нашего мира, законы, отличные от законов всей вселенной, законы, которых не существует. Это всё иллюзия, Дэвид! Мы представили время таким, каким мы его видим, как видят его сотни людей, от стрелки к стрелке, от секунды к минутам, но его не существует, оно фальсификат!
Однажды он выбежал за газетой в чём мать родила. Инес целый год не могла смотреть соседям в глаза. Сейчас всё было в порядке, потому что это были другие соседи. Они тогда переехали.
Для меня честь работать с вами, – он сжал его руку настойчивой дружеской хваткой, и это несмотря на то что ещё совсем недавно отчитывал его в этом же самом кабинете, стыдя и унижая как ребёнка.
Покажи мне того, кто доволен, говорила она, и я скажу тебе, кто толкает ему дурь.
Репортёры всё ещё одолевали Глорию, она даже причёску сменила, теперь начёс стал не таким высоким. Всё потому, что под её фотографией в электронном выпуске газеты «Нью-Йорк таймс» кто-то оставил ряд нелестных высказываний о её стиле. Некие идиоты, как их обозвала Глория, сказали, что такие причёски носили в девяностых, другие сказали, что идиоты те, кто выше, потому как такой стиль как раз из восьмидесятых. Они начали спорить и забыли, о чём спорили. Но Глория ничего не упускала, а пошла и переделала себе начёс, и макияж сделала менее кричащим. Капитан, увидев такую Глорию, поинтересовался, не больна ли та, на что получил вполне исчерпывающий ответ и больше ни о чём её не спрашивал.
Глория промолчала, ей с трудом удавалось молчать, и уж тем более сглаживать углы. Она бы хотела сгладить этот чуб, что торчал на голове репортёра, или пригладить его нос, такой длинный и раздражающий, впечатать его ему в лицо, наглое и некомпетентное.
Она будет петь где-нибудь в баре, а он бегать по вечным кастингам, сниматься в массовках, есть резиновые бургеры, добираться к ней через дождь, не имея и двух долларов на метро. Он придёт как-нибудь вымокший, ляжет к ней на колени, а она будет гладить его мокрые волосы, потом они уснут вместе, мокрые и голодные, как дворовые коты.