Чтобы произвести мир как форму, человек вынужден представить себя вне мира.
Как только желание направляется на закрытую, самодостаточную форму, гештальт, imago, оно фрустрируется уже самой отчужденностью этого объекта от субъекта. Такой объект идентификации всегда оказывается чужим. Такого рода позиция интересна в контексте символического насилия Бурдье, который не видит конфликта между Я и той чужой, объективированной формой, с которой это Я идентифицируется. Опасность этой внешней формы собственного желания в том, что она ведет к нарциссическому удвоению, в котором таится угроза «пленения его новой объективацией, не менее воображаемой, чем предыдущая, — объективацией его статики, можно даже сказать, его статуарности, в обновленном статусе ее отчуждения»
Живописный пейзаж — это, собственно, и есть природа, отделенная от нас и как бы увиденная через раму окна, ставшую рамой картины
Для меня в его размышлениях важно не столько описание этих модусов, сколько представление о реальности как результате конституирования некими формами, чей статус крайне трудно определить.
Дистанция всегда поддерживает активность субъекта и всегда определяет отношение человека с формой.
именно эта встреча человека с формой и есть событие утверждения реальности мира
Художник в этой перспективе оказывается не столько творцом, сколько акушером, помогающим реальности произведения обнаружить себя
Реальность достигается, завоевывается и в принципе являет себя с разной степенью реализованност
Ведь форма может пониматься как маркер степени наличия реальности и, соответственно, ее постигаемо
Существа и вещи существуют, но им не хватает реальност
