Таким образом, упразднение феодальных отношений собственности и создание современного буржуазного общества ни в коем случае не были результатом некоей доктрины, которая исходила из определенного теоретического принципа, как из своего ядра, и делала отсюда дальнейшие выводы. Наоборот, принципы и теории, которые выдвигались буржуазными писателями во время борьбы буржуазии с феодализмом, были не чем иным, как теоретическим выражением практического движения, причем можно с точностью проследить, как это теоретическое выражение бывало в большей или меньшей степени утопическим, догматическим, доктринерским, в зависимости от того, относилось ли оно к более или менее развитой фазе действительного движения.
Именно в этом смысле Энгельс и имел неосторожность говорить своему страшному противнику, основывающему государства Геркулесу, о коммунизме, поскольку он является теорией, как о теоретическом выражении «движения».
Так как частная собственность, например, представляет собой не простое отношение и уж совсем не абстрактное понятие или принцип, а всю совокупность буржуазных производственных отношений — речь идет не о подчиненной, пришедшей к гибели, а именно о существующей теперь, буржуазной частной собственности, — так как все эти буржуазные производственные отношения являются классовыми отношениями, что должно быть известно каждому ученику из Адама Смита или Рикардо, то изменение или вообще уничтожение этих отношений может, конечно, произойти лишь в результате изменения самих классов и их взаимных отношений; изменение же отношений между классами есть историческое изменение, продукт всей общественной деятельности в целом, одним словом, продукт определенного «исторического движения». Писатель может служить этому историческому движению, являясь его выразителем, но, разумеется, он не может его создать.
Известно, что вскоре после июльской революции победоносная буржуазия в своих сентябрьских законах объявила — тоже, вероятно, во имя «человечности» — «натравливание различных классов населения друг на друга» величайшим политическим преступлением, карающимся тюрьмой, денежным штрафом и т. п.
Весьма «возможно», что отдельные индивиды не «всегда» зависят от класса, к которому они принадлежат; но этот факт так же мало влияет на классовую борьбу, как мало повлиял на французскую революцию переход некоторых дворян на сторону tiers etat{114}. Но и тогда эти дворяне присоединялись, по крайней мере, к определенному классу, именно к революционному классу, к буржуазии. Однако г-н Гейнцен заставляет все классы исчезнуть перед пламенной идеей «человечности».
«Грубиянский» здравый человеческий смысл превращает классовое различие в «различие в величине кошелька» и классовое противоречие в «распрю между ремеслами». Размер кошелька — это чисто количественное различие, из-за которого можно сколько угодно натравливать друг на друга двух людей, принадлежащих к одному и тому же классу.
Средний уровень заработной платы неизбежно сводится конкуренцией к минимуму, т. е. к такой заработной плате, которая позволяет рабочим с грехом пополам поддерживать свое существование и существование своего рода. Налоги составляют часть этого минимума, ибо политическое призвание рабочих состоит именно в том, чтобы платить налоги. Если бы все налоги, падающие на рабочий класс, были радикальным образом упразднены, то необходимым следствием этого явилось бы сокращение заработной платы на всю сумму налогов, входящих ныне в эту плату. Благодаря этому либо в такой же мере непосредственно увеличилась бы прибыль работодателя, либо произошла бы перемена только в форме взимания налогов. Вместо того чтобы, выдавая заработную плату, включать в нее также налоги, которые должен платить рабочий, капиталист платил бы теперь эти налоги не обходным путем, а непосредственно государству.
Если в Северной Америке заработная плата выше, чем в Европе, то это ни в коем случае не является следствием того, что налоги там ниже. Это следствие территориального положения Северной Америки, состояния ее торговли и промышленности.
Насильственная реакционная роль, в какой выступает монархия, показывает лишь то, что в порах старого общества образовалось новое общество, которое должно воспринимать и политическую оболочку — естественный покров старого общества — как противоестественные оковы и должно ее взорвать. Чем меньше развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более консервативной является даже самая свирепая реакция старой политической власти. Чем более развиты эти новые разрушительные общественные элементы, тем более реакционными являются даже самые безобидные консервативные поползновения старой политической власти. Реакционность монархической власти, вместо того чтобы доказывать, что эта власть создает старое общество, доказывает, напротив, что она сама будет уничтожена{113}, как только изживут себя материальные условия старого общества. Ее реакционность есть вместе с тем и реакционность старого общества, которое остается еще официальным обществом и поэтому также и официальным обладателем власти или обладателем официальной власти.
Когда материальные условия жизни общества развились настолько, что преобразование его официальной политической формы стало для него жизненной необходимостью, тогда изменяется вся физиономия старой политической власти.
Так политическое божество, с его аппаратом и иерархией, создало грешный мир, для которого оно является высшей святыней. Так религиозное божество создало мирские условия, которые и отражаются в нем в виде чего-то фантастического и вознесенного на небо.
Грубияны, которые с надлежащим пафосом проповедуют подобную доморощенную мудрость, должны, естественно, с изумлением и нравственным возмущением смотреть на противника, взявшего на себя труд доказывать им, что яблоко не создало яблони.
И так же, как политический «здравый человеческий смысл» объясняет здесь происхождение и длительное существование монархии как результат недомыслия, точно так же религиозный «здравый человеческий смысл» объясняет ересь и неверие делом рук дьявола. Таким же образом и нерелигиозный «здравый человеческий смысл» объясняет религию делом рук дьяволов — попов.
Крепкий «здравый человеческий смысл» полагает, что, объявив себя противником монархии, он тем самым уже объяснил ее. Но самое трудное для этого нормального рассудка должно, казалось бы, заключаться в объяснении того, откуда появился противник здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства и каким образом он протянул свое удивительно упорное существование на целые столетия. Нет ничего проще! Эти столетия обходились без здравого человеческого смысла и морального человеческого достоинства. Другими словами: разум и мораль столетий соответствовали монархии, вместо того чтобы противоречить ей. И именно этот разум и эту мораль прошлых столетий не в состоянии понять «здравый человеческий смысл» нашего времени. Он не понимает, но зато презирает их. Из области истории он убегает в область морали и здесь может пустить в ход всю тяжелую артиллерию своего нравственного негодования.
