Мозг буравила мысль, что уродливыми, смешными и уязвимыми в этом мире становятся самые нежные и беззащитные создания.
Ну, и конечно, хороший европейский лечебный санаторий.
– Дорого. Я еще с банками кредитные хороводы вожу.
– Здоровье дороже, на нем нельзя экономить, – заключила Алевтина.
– У меня свой проверенный лекарь – время, – вздохнула Ася, – лечит бесплатно. Правда, без наркоза…
Красиво нарисованное в воображении кольцо судьбы на поверку оказалось невнятной желтой закорючкой, выведенной струей мутной мочи на снегу.
Никуся оказалась крепким орешком. Все, что было очевидно и не нуждалось в доказательствах для Аси и Нехорошева, она воспринимала лишь как один из возможных вариантов действия.
Ася с Нехорошевым двигались легко и ритмично, воздух вокруг них исходил тем легким свечением, которое бывает у пар, объединенных неслучайно и, возможно, навеки. Они смотрели друг на друга с легкой улыбкой, заранее прощая все ошибки, описки и кляксы в долгой, только еще начатой совместной повести. Гости стояли в умилении, родители плакали.
вот прям переговоры на высшем уровне! С живыми надо переговоры-то вести, а не жопу морозить на граните.
Мозг буравила мысль, что уродливыми, смешными и уязвимыми в этом мире становятся самые нежные и беззащитные создания. Что его сильная здоровая кожа плевать хотела на холода и морозы. Что под коростой рук, которые он презирал, которые ему аккомпанировали много снежных зим, скрывался нежный росток всего самого желанного в этой жизни
сделала пшик на запястье. Та-да-а-ам! На клавиши опустились огромные руки Рахманинова, вдох, и сольминорная прелюдия заглушила рев несущихся навстречу друг другу поездов, человеческий гомон и демонический вой сквозняков Московского метрополитена.
просрать свой талант и свою жизнь, ни о чем не сожалея, – Славочка мог об этом только мечтать.
Он подумал, что в его жизни всегда были только эти два цвета. Черный фрак – белая манишка, черный зал – белая сцена, черный рояль – белое платье аккомпаниаторши. Черный памятник Филизуга – белая кожа Ванессы. Последнее сочетание его мучило, раздражало, разрывало на части. Он был виноват перед своим учителем и перед этой французской девочкой. Они оба так жаждали напиться им, что он вынужден был выводить краник из своей аорты и, задыхаясь, питать их самим собою, нарезать кусочками свое тело и, корчась от боли, кормить их с ложечки: соответствовать их вкусам, ожиданиям, подчиняться, привыкать, зависеть, страдать угрызениями совести. Не отдавать себя было невозможно: без этого они увядали, умирали, бесконечно укоряя его и умоляя.
