Гайдар называл одну за другой фамилии. Никого из них (за редким исключением) Ельцин не знал, все это были люди совсем молодые, не имеющие никаких регалий. Ельцин спросил: почему Егор предлагает именно их? И Гайдар начал горячо ему рассказывать о том, что сейчас нужны абсолютно новые специалисты, с иными компетенциями, что вот Авен знает то-то и то-то, Нечаев — то-то, и наконец дошел до главного: «Поймите, Борис Николаевич, по сути, нам предстоит работать всего несколько месяцев, это будет очень короткое по времени правительство, которому предстоит провести ряд важнейших реформ, например отпуск цен, и они приведут к таким тяжелым социально-экономическим последствиям, что вряд ли мы удержимся дольше».
Ельцин смотрел внимательно и молчал. «Например, к каким?» — спросил он.
Быстрые темпы роста безработицы, падение уровня жизни, инфляция.
Ельцин спросил: сколько продлится этот тяжелый период?
Дальше мы можем сослаться на слова самого Гайдара. Никогда, писал он во внутренней рецензии на биографию Ельцина в серии «ЖЗЛ», в разговоре с Борисом Николаевичем он не произносил слов «шоковая терапия» и никогда не называл ему конкретных сроков: год или меньше. Откуда же взялись эти «полгода, максимум год», о которых потом неоднократно говорил Ельцин? Эту цифру — вообще говоря, взятую с потолка — могли ему подсказать другие люди.
…Так вот, у этого исторического разговора была одна интересная деталь.
Ельцин ни слова не возразил, когда Гайдар обозначил ему тему «камикадзе» и довольно ясную перспективу — что правительство реформ вряд ли продержится больше нескольких месяцев.
По всем законам жанра (и административного жанра, и человеческого, и любого другого) он должен был что-то сказать в ответ: так что ж, вы рассчитываете со мной работать всего полгода? Как же так, откуда у вас такой пессимизм, вы же молодой человек?
Но он ничего этого не сказал.
А вернее, было так: «Он скептически улыбнулся, махнул рукой — дескать, не на того напали», — вспоминал Гайдар.
Махнул рукой — и все-таки ничего не сказал.
Аркадий Гайдар погиб в 1941 году, оставшись за линией фронта, после того как наши войска сдали Киев, и став пулеметчиком в партизанском отряде.
Конечно, он не был единственным писателем, погибшим на войне. В фойе Центрального дома литераторов до сих пор висит этот скорбный список — начинает его Гайдар, продолжает, например, Евгений Петров, соавтор «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка».
Среди писателей было много военных корреспондентов. Отнюдь не все отправились в эвакуацию. Многие рвались на фронт: Андрей Платонов, Василий Гроссман, тот же Евгений Петров, десятки других.
Однако фронтовой корреспондент, сознательно оставшийся в тылу врага, чтобы воевать в партизанском отряде, — это редчайший случай. Биограф Гайдара Борис Камов пытался восстановить эти события так:
«Казнов и Белоконев показали на карте, где в крайнем случае его некоторое время будет ждать катер. Обнялись. Он попросил:
— Если все-таки я не вернусь ни сюда, ни к тому месту, где будет стоять катер, доложите при случае в Москву, что я остался в Киеве».
Гайдар остался за линией фронта, чтобы не просто писать о войне, а непосредственно в ней участвовать (в действующую армию его не брали по здоровью). Сегодня мы это уже знаем. Знаем, и все равно — поступок поразительный.
Тот, кто готов измениться, в ком есть мужество, чтобы измениться, всегда будет предателем в глазах тех, кто не способен на перемены, кто до смерти боится их, не понимает и ненавидит.
Амос Оз
Хочу быть умным евреем при губернаторе
Молодые экономисты тогда читали Мансура Олсона и, в частности, его классическую работу «Логика коллективных действий». Но главное — они читали в английском переводе «Антиравновесие» (1971) и «Экономику дефицита» (1980) венгра Яноша Корнаи. Это в социалистической Венгрии он издавался свободно и продавался в книжных магазинах, а вот в СССР его можно было найти только в виде инионовского ксерокса.
Куба — это еще и столкновение очень памятливого, очень глубокого и эмоционального мальчика с другим, не советским миром.
Казалось бы, что их могло связывать — несчастного сироту Мура, сына расстрелянного в тюрьме НКВД бывшего белогвардейца Сергея Эфрона — и сына Аркадия Гайдара, «любимого писателя советской детворы»? А общее все-таки было.
Их связало вот это сиротское чувство мальчиков, идущих навстречу войне как к избавлению от своего тотального одиночества.
Но в том-то и загадка Егора, что его личная история — это еще и история незавершенного, не до конца реализованного плана. История несбывшегося замысла о русской истории. И все мы по-прежнему гадаем, сбудется он или нет.
Удивительно, но в эти несколько месяцев российская история сделала один из самых крутых своих поворотов — из эпохи дефицита, вечных очередей и почти хронического недоедания, из эпохи пятилеток и командно-административной экономики мы шагнули в мир, который был неизвестен, непонятен, а для многих — враждебен.
Помните, в «Понедельник начинается в субботу» Кристобаль Хунта говорит, что, собственно, какой смысл решать задачу, которая имеет решение? Интересно решать задачи, которые не имеют решения.
