Играли во многое. В «Съедобное-несъедобное», например. Баба Зоя завязывала Куприньке глаза шарфом, наказывала открыть рот, а сама туда совала ему всякое. Купринька должен был угадать, съедобное это или несъедобное, и все, что съедобным назвал, непременно съесть. Само слово «съедобное» Куприньке было не произнести, потому позволялось говорить коротко – «ням» или «не ням». Угадал: помидор, сахар (пока тот не закончился), соль, муку, соду, сливочное масло, мясо (сырое), морковь, соленый огурец, неочищенные семечки, лук (очищенный), головку чеснока (не очищенную), сушеный горох, уксус (всего лишь на кончике чайной ложки). Принял за съедобное: огарок свечи, лист от герани, кусок мыла. Остальное несъедобное узнал. А там всякое было: маленький резиновый мячик, колпачок от ручки, мочало, отрезанные ногти (часть Купринькиных, часть баб-Зоиных), скомканная туалетная бумага, дужка от очков, вакса для сапог, клей ПВА, охотничья дробь (откуда и взялась?), обрезки от валенок, катышки из карманов настиранного баб-Зоиного халата, катушка ниток, мертвая муха, старая помада.
Все это Купринька с отвращением повыплюнул, каждый раз говоря: «Бе. Не ням». Баба Зоя умирала со смеху. Уж до чего комично делал это Купринька. А уж как мыло-то, мыло-то как ел! Сначала за съедобное принял, начал жевать, понял – что-то не то, попытался было выплюнуть, но баба Зоя не дала: «Ошибся, жуй теперь. Проиграл так проиграл».
Кланяйся мне, кланяйся, мне будет приятно думать, что ты любил меня, перед тем как умереть
Вот так живешь себе живешь, копишь-копишь, покупаешь-покупаешь, а потом всю свою жизнь в узелок в один собираешь
Бог, привет. Как ты выглядишь сейчас? Я тебя попросить хочу. Маму твою бабушка Зоя не велит ни о чем просить, а про тебя ничего не говорила. Так вот. Ты послушай, а там уж сам решай, выполнять или нет. Дай мне больше дней за домом. Дай мне больше трав и неба. Больше солнца. Больше бабочек и жуков. Больше этого всего. Мало мне дома. Мало мне бабушки Зои. И шкаф мне тоже уже мал
Тварь ли я дрожащая или право имею? Права не имеешь. Дрожишь. Значит, тварь
Комнатная темнота давит, жмет, зыркает на тебя из-под кровати. Вся такая душная, вся такая плотная. И страшная, хотя знаешь, что стоит только щелкнуть выключателем, как тут же заскулит темнота, отступит темнота, разбежится по углам, будет подглядывать оттуда и неуверенно ухать, пытаясь шугануь. К пятке из-под печки потянется, да обернется тут же.
Уличная же темнота вся из себя важная, степенная, широкая, словно немного расступается перед идущим сквозь нее человеком. Она не давит, а окутывает, на плечи мягко ложится, будто хочет спрятать, уберечь невесть от чего. Уличная темнота шумит ласкающими звуками: перекличкой сверчков, треском умирающего фонаря, редким уханьем сычей, волнующейся от ветра травой, возней собаки в конуре, неожиданным «мяу» упавшего с забора кота. Такую темноту так просто не прогнать. Не испугаешь ее выключателем. Отступит слегка от света фонарей – не гордая, а потом вновь возникнет пред тобой, схватит в объятия свои черные и не отпустит ни за что. Нет, не дергайся – бесполезно.
Бог разбросал по небу куски ваты, видать, поранился. Или уши чистит, чтобы услышать бабушки-Зоины молитвы.
Все красивое быстро умирает.
кушать подано. Садитесь жрать без «пожалуйста»
Знаток навозной теплоты. А вам какую теплоту дарили в детстве?