У каждого такая же мечта:
бежать бы из себя, как из тюрьмы,
но понял чудом я средь этой тьмы:
любая жизнь бывает прожита.
А сквозь нагие ветви грань
твоих небес видна;
землею стань ты, песней стань,
ты для Него страна.
Как вещь, теперь смиренным будь,
действительность любя,
чтоб Тот, Чью ты воспринял суть,
почувствовал тебя.
Ты думал, что, вкусив, познал
мощь тайную плода,
но ты лишь гость среди начал,
загадочных всегда.
Ты в золоте блистательном гостил
в угоду времени, чьи ритуалы
из мрамора, чьи высились порталы;
и, царь комет, включился Ты в хоралы,
явив Свое чело среди светил.
Бить молотком чем позже, тем труднее,
но мы Тебя отпустим только в час,
когда уверимся, что день погас,
и контуры Твои тогда виднее.
Ты больше нас.
Птенец, в смертельном Ты столбняке.
(Затерян Ты у меня в руке.)
Хочешь Ты пить? Потрудись присмотреться!
Капля воды на пальце моем.
Слышишь, как бьются два наших сердца?
Нам страшно вдвоем.
Ты не остыл, так дай Себе труд
нырнуть в глубину, где Ты обнаружен:
жизнь тут как тут.
Даруй дерзновенье, Господи, мне,
чтобы моя мольба
стояла облаком в вышине
у Твоего лба.
Меня нет. Мне что-то сделал брат.
Что — я не видел и рад.
Брат закрывает мне свет.
Его лицом свет задет.
Мое лицо — только след.
Он теперь одинок.
И кто бы ему помог?
Никто не сделает этого с ним,
идут все за мною одним.
Гнев брата не видит вех.
Он остался без всех.
Люблю часы ночного погруженья
я в самого себя, где жизнь, как в старом
письме таясь, недаром или даром
пережита, исканье отраженья,
легенда и возможность искаженья.
В свои глубины молча погружусь,
где мой двоится век вневременными днями,
и деревом себе кажусь,
растущим над могильными тенями
и теплыми объемлющим корнями
гроб мальчика, чьи давние печали,
в моих ветвях воскреснув, зазвучали.
