Мой друг Лютас был зимним человеком — довольно бледный от природы, в ноябре он становился перламутровым, будто изнанка морской раковины. Зима была ему к лицу, зимой он был ловким, разговорчивым и полным холодной небрежной силы.
То, что ты считаешь свободой, существует только у тебя в голове, для всех остальных ты сидишь в тюрьме, ворочаешь камни на рудниках или тихо бесишься в изгнании. И наоборот.
Некоторые вещи должны сгореть, а некоторые люди — умереть, чтобы ты это понял
Сомнение — довольно опасная вещь, такая же болезненная, как хамство или предательство, только разрушает все исподволь, не сразу.
Зое говорила, что давно перестала разглядывать людей, еще со второго курса, с восемнадцати лет. Можно годами их слушать, всматриваться, разгадывать, осмыслять. Люди все равно оказываются кем-то еще
Чужую жизнь можно употреблять только в гомеопатических дозах, словно змеиный яд, наперстянку или белену.
Время от времени он нарочно влюбляется в малолеток. По мне, так они щиплют язык, как дешевое белое из пакета. Двадцатилетние еще хуже, в них полно мезги и плотоядного равнодушия. С тридцатилетними проще, зато они кисловаты и отдают пробкой.
Вот сорокалетние — это дело. Они напоминают тяжелое, смолистое вино в аркадском кожаном бурдюке: недаром его разбавляли горячей водой те, кто понимал в этом толк.
Однажды ты просыпаешься и понимаешь, что тебе скоро сорок, ты покрыт кольчугой, словно рыбьей чешуей, и неповоротлив, будто чугунный замковый мост.
То, что ты считаешь свободой, существует только у тебя в голове, для всех остальных ты сидишь в тюрьме, ворочаешь камни на рудниках или тихо бесишься в изгнании. И наоборот.
Я видел много домов, но этот самый упрямый, самый обидчивый и вероломный. А я — его раб.
Мне жаль вас всех, мальчики. Но тех, кто придет за вами, мне жаль еще больше. Потому что у вас были мы. А у них — только вы.
