там, куда речь не заходит, начинается литература. она утаскивает жертв в своё логово, и они ничего не могут поделать. глуп тот читатель, что думает, будто он охотник
охотник давно уже мёртв и вынужден вести посмертные записки
Оказавшись у гнева в кулаке, нельзя просить пощады, это только сжимает кулак сильнее. Нужно покорно молчать. В молчании весь секрет.
Дальше из-под земли торчало привокзальное кафе, ещё дальше пролегала автомобильная дорога, по бокам которой невпопад были расставлены разноцветные деревянные домики — и в этих домиках, как и в тех, что виднелись за ними, наверняка уже в такую рань вовсю кишела бесполезная полужизнь.
Я почувствовал к нему почти что жалость, очеловечил его этой жалостью.
Я думал, что у меня не осталось подобных чувств, что смотрю на всё сквозь железную сетку, сквозь загон, в котором пребывает моё живое существо — покорное, послушное.
В их текстах, изуродованных царапинами цитат и формальными экспериментами, нет даже адекватного отражения собственного опыта, не то что трансгрессии к другим точкам зрения.
Как говорится, не жили богато, хули начинать
Те, кто рождён в логове чудовищ, обречены. Пока глаза чудовищ открыты, оттуда не выбраться навсегда. Герои знали это, но знали и как можно спастись от гнева, на время. Можно притвориться спящими, раздавленными тяжестью дня, и взгляд чудовищ скользнёт мимо. Можно спрятаться в ящике для одежды. Оказавшись у гнева в кулаке, нельзя просить пощады, это только сжимает кулак сильнее. Нужно покорно молчать. В молчании весь секрет.
внутри нас живёт страшное и невыразимое. когда оно выходит наружу, мы за неимением подходящих слов называем это злом. следовало бы назвать это человечностью
внутри нас живёт страшное и невыразимое. когда оно выходит наружу, мы за неимением подходящих слов называем это злом. следовало бы назвать это человечностью
