В частности, автора занимает такая современная российская черта, как массовая одержимость историей, при деградации настоящего академического исторического знания.
Для консенсуса важно чувство общего опыта проживания прошлого — пусть даже и по разные стороны баррикад и линий фронтов. Этого чувства нет и быть не может, ибо с каждой последующей властью после 1917 года прошлое обкарнывалось, обрезалось, ненужные куски выбрасывались или тщательно прятались.
Россия — ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек.
То, что постсоветский человек с ностальгией вспоминает как времена «справедливой жизни» без особого неравенства и эксплуатации, — такой же фантом, как и портреты передовиков производства возле частного завода по производству автомобилей в Нижнем Новгороде.
Пока же самое распространенное общественное настроение — апатия, прерываемая вспышками раздражительности и ненависти, в основном, слава богу, вербальной.
Первое, очень тогда распространенное представление: так жить нельзя. Второе: советская власть, СССР, была странным неправильным изгибом на магистральной дороге российской истории, отсюда и представление о социальной, политической, бытовой и культурной норме, сконцентрированное в названии говорухинского фильма о 1913-м: «Россия, которую мы потеряли». Третье представление — тоже о норме. Если исторической нормой оказалась Российская империя, то современной нормой — Запад.
Сталин. Он и создал государство слуг, политическую систему, основанную на глухом ползучем жестоком прагматизме выживания в условиях войны всех против всех.
Прошло двадцать лет, умер и Сталин. Руководить страной остались слуги.
«Попутчики» не разделяли бесчеловечной жестокости новой власти, но млели от ее утопического оптимизма.
Шестидесятники придумали перестройку, они же ее довели до конца, когда перестраивать было уже нечего.
