В Провансе оливка — символ страны, воспетый в стихах, едва ли не предмет почитания.
Патетические пилоны моста, разбомбленного 15 августа 1944 года «Либерейторами» союзников; два каменных льва (лапа на геральдическом щите) над зеленовато-бурыми водоворотами. Свидетельство одной из тех бессмысленных бомбардировок, когда судьба войны уже предрешена, а жажда разрушения еще не утолена.
Помимо этого наброска «Звездная ночь», посылаю и другой, также с квадратного полотна размером в 30, изображающего мой дом и его окружение под солнцем цвета серы и небом цвета чистого кобальта. Сюжет невероятно труден, но потому-то я и хочу с ним сладить! Желтые дома на солнце, несравненная свежесть голубизны — все это дьявольски сложно. Земля и та желтая [1].
И понятно, что автор отнюдь не стремится себя обессмертить: Адам Водницкий слишком умен, чтобы верить в бессмертие человеческих творений, скорее, полагаю, ему хотелось бы (возможно, это не до конца осознанное желание) сохраниться в своем произведении, как в оссуарии, чтобы мы могли общаться с его духом в своих странствиях по жизни.
Память, согласно Водницкому, единственный доступный нам источник знаний о нас самих; соответственно, путешествие в воспоминаниях — путь к самому себе, а поскольку прошлое не застывает раз и навсегда, но меняется по мере нашего от него отдаления, то и путешествие это заканчивается лишь с нашей смертью.
Наконец пришло эссе «О памяти», я прочитал его раз, другой, третий, пока не понял: вот он — замок. Что тогда, в Конде, когда я только знакомился с творчеством Адама, первый снег был ключом к его писательскому методу, а сейчас Водницкий вручает мне замок, к которому тот ключ подходит. Этот замок (в обоих значениях слова, то есть и внутренняя твердыня, и замок к ней) — наша память… С ее помощью, утверждает Адам, можно лживую реальность превращать в правду воображения.
Чтение этой прозы, писал я, стало для меня путешествием к самому себе: читая Водницкого, я, хотя никогда не бывал в Провансе, будто возвращался к виденным когда-то пейзажам, к запахам и вкусам, знакомым не по своей жизни, к чужим снам, которые мне снились, и к моим авторам (Евагрию Понтийскому и Мацуо Басё, не говоря уж о Борхесе…), прочитанным кем-то другим, к сюжетам и нитям, которые я давно уже сам сплетаю (например, к мотиву потерянной дороги, оборачивающемуся темой обретенного дома), и к тому катару, которым я был в предыдущем воплощении. Словом, будто я писал о себе.
Я положил книгу обратно с чувством, будто выпускаю из рук чью-то ладонь.
Только слово обращает время вспять. И магия творчества большого писателя. Книги Антуана де Сент-Экзюпери — великое приключение моей молодости, которое, хотя и про-шли годы, все еще продолжается. Даже сегодня, когда, утомленный грузом прожитых лет и собственных слабостей, я закрываю глаза, мне кажется, что силой мечты (ведь любому из нас, даже на склоне лет, случается в мечтах хоть на секунду почувствовать себя непобедимым, непогрешимым и бессмертным) я могу воскресить былые чувства, вновь пережить особое состояние душевного подъема и восторга, при котором воображаемое становится реальнее подлинного… И вот я опять на аэродроме Монтодран: раннее утро, самолет Breguet 14, пробившись сквозь нагромождения напоминающих барочные соборы туч, взмывает над вершинами, скалистыми склонами и зелеными ущельями Пиренеев на пути в Аликанте; и опять я из последних сил, плечо к плечу с пилотом, бреду среди миражей по белым, как смерть, пескам Сахары — бреду, словно по жизни, спотыкаясь, падая, вставая, снова падая, чтобы иметь право в конце пути гордо сказать себе: «Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу» [138].
Рынок — важный элемент средиземноморской культуры, с незапамятных времен один из главных, хотя и неформальных социальных институтов. Торговля удовлетворяет потребность не только в товарообмене, но и в общении. В процессе участвуют не только из желания что-то сбыть или приобрести, но также ради подтверждения своего присутствия в сообществе, что является естественной человеческой потребностью. Рынок — сценическое пространство, вписанное в городские пределы; слова, жесты, манера поведения здесь подчинены некой конвенции, знание которой — важный элемент культурной идентификации.
