Кто-то средь бела ночи ходил у нас под окнами.
Слова звучат в моём сознании, но застряли, как пакетик с чипсами в сломанном автомате, ни туда, ни сюда, вот бы кто подошёл и пошатал.
Никто не пишет, что, когда горюешь, тебе холодно. Очень холодно. Когда я только узнала, тело сковал мороз и всё никак не отпустит.
был какой-то тихий, и я всё больше спрашиваю себя, что же у него на душе. Я и его спрашиваю, конечно, как могу. «Как день прошёл? Как твои дела? Тебя ничего не беспокоит? О чём думаешь? Скучаешь по папе?»
В ответ он только пожимает плечами, смотрит куда-то за спину, будто ему бы где угодно сейчас быть, только не со мной.
Только дошли до дома – сразу закрылся у себя в комнате, и я всё придумываю себе предлог подняться наверх, пройти мимо его закрытой двери. Жду, наверное, что услышу, как плачет. Но слышу я, как Джейми напевает – тихую, милую мелодию, от которой ноги прирастают к полу, а во рту пересыхает. Задерживая дыхание, прислушиваюсь: хоть бы я обозналась. По спине бежит холодок – нет, не обозналась.
Мелодия мне знакома.
И слова припоминаются. Вчера ночью их слышала. «Никогда не сомневайся, что тебя люблю».
Откуда Джейми знать, что это за мелодия, если мне всё это приснилось?
Вспоминаю тот горячий шоколад, что мне дала Шелли, сама, мол, сделаю, ты сиди. Может, подмешала что-нибудь? А на вкус он какой был, обыкновенный? Не получается вспомнить. Вчера осталось в памяти частями. Зачем приходила Шелли? Это я её позвала? В груди начинается крик. Не помню. Не помню, был ли с нами Джейми. Не помню, укладывала ли я его спать. Всё, что представляется, Шелли и холодные, полные ненависти глаза, которые на меня смотрят.
Вечером открываю свой дневник, пытаюсь понять, глядя на страницы, в чём же дело – уверена, где-то на этих листах есть ответ. Что же я упустила?
Дописываю две строчки:
«Cын необычно тихий.
Застала Шелли в его комнате глухой ночью. Пела ему. Почему?»
Перечитываю, и меня гложет совесть. Для меня Шелли столько всего сделала, что стоит спросить себя не почему она оказалась в комнате Джейми, а видела ли я её
Но мне всё так же не по себе, будто на мне шерстяной свитер, который постоянно колется.
Твоё свидетельство о смерти запихнуто в ящик рядом с меню доставок и бесполезными старыми зарядками. Можно, наверное, прогуляться до почты, снять копию, послать им прямо сегодня. Да и воздухом подышать.
Пытаюсь напрячься и вспомнить, что со мной было в последние 24 часа. Вроде помню, но обрывками, не память у меня, а пальто, изъеденное молью так, что не понять – одежда это или ветошь.
Вот уж не знаю, пережила бы я ещё один день синего, ясного неба в белых полосках пролетающих самолётов, на которое ты глядишь и всё внутри сжимается от чувства жуткой несправедливости.
Никто не пишет, что, когда горюешь, тебе холодно. Очень холодно.
И в этом есть что-то такое, меня поддерживающее, и я нахожу смелость запустить пальцы в конверт, вытащить письмо.
