помню, наблюдал, как врач, сообщившая эту новость, сама будучи родителем, молча вышла из палаты после разговора с матерью и сотрудниками полиции Нью-Йорка, которых подключили к делу. Спокойно, не проявляя никаких эмоций, она просто села за свой компьютер, открыла электронную почту и начала просматривать письма.
Дело не в том, что эти врачи были черствыми или их не трогали подобные происшествия. Я знаю всех их лично и уверен, что пережитое сильно на них повлияло. Все гораздо проще: мы почему-то не способны по-настоящему осмыслить и обсудить эти события.
Эти трагедии настолько серьезны, что они выходят за пределы нашего понимания и коммуникативных способностей. Как будто тот, кто в своей жизни видел только прерии и равнины, пытается представить себе размеры Эвереста. И как бы он ни утверждал, что все понимает, правда в том, что человеку трудно охватить подобный масштаб. Еще труднее объяснить свой опыт другим, если сам не способен полностью осмыслить его. Прилагательных и гипербол недостаточно. В определенный момент сам язык подводит нас.
Эти обстоятельства кажутся нам больше, чем то, что мы можем выразить вербально. Чувствовать настолько глубоко, но при этом понимать, что ты не в состоянии передать всю силу этого чувства, может быть невыносимо. И мы остаемся наедине с этим ощущением бессилия. Не в силах описать наш опыт, со временем мы вообще перестаем пытаться. Парадоксально, но именно величина и важность происходящего являются причиной нашей неспособности говорить об этом.
– Никто и никогда не сможет по-настоящему понять вас, если только он сам не часть этого, – я слышал, как пожилые менторы делятся с молодыми врачами своим близоруким видением. – Они не могут. Все это слишком безумно.
Мы сталкиваемся со странным парадоксом: профессия, которая сознательно сталкивает нас лицом к лицу со смертью, одновременно лишена системы, позволяющей нам взаимодействовать с ней. Дни напролет мы слушаем чужие истории, но так и не научились рассказывать их сами.
В результате происходящее в больнице после смерти до неприличия обыденно.
В отделении неотложной помощи после объявления времени смерти инерция в комнате ослабевает, уровень адреналина медленно возвращается
Дело не в том, что эти врачи были черствыми или их не трогали подобные происшествия. Я знаю всех их лично и уверен, что пережитое сильно на них повлияло. Все гораздо проще: мы почему-то не способны по-настоящему осмыслить и обсудить эти события.
Эти трагедии настолько серьезны, что они выходят за пределы нашего понимания и коммуникативных способностей. Как будто тот, кто в своей жизни видел только прерии и равнины, пытается представить себе размеры Эвереста. И как бы он ни утверждал, что все понимает, правда в том, что человеку трудно охватить подобный масштаб. Еще труднее объяснить свой опыт другим, если сам не способен полностью осмыслить его. Прилагательных и гипербол недостаточно. В определенный момент сам язык подводит нас.
Эти обстоятельства кажутся нам больше, чем то, что мы можем выразить вербально. Чувствовать настолько глубоко, но при этом понимать, что ты не в состоянии передать всю силу этого чувства, может быть невыносимо. И мы остаемся наедине с этим ощущением бессилия. Не в силах описать наш опыт, со временем мы вообще перестаем пытаться. Парадоксально, но именно величина и важность происходящего являются причиной нашей неспособности говорить об этом.
– Никто и никогда не сможет по-настоящему понять вас, если только он сам не часть этого, – я слышал, как пожилые менторы делятся с молодыми врачами своим близоруким видением. – Они не могут. Все это слишком безумно.
Мы сталкиваемся со странным парадоксом: профессия, которая сознательно сталкивает нас лицом к лицу со смертью, одновременно лишена системы, позволяющей нам взаимодействовать с ней. Дни напролет мы слушаем чужие истории, но так и не научились рассказывать их сами.
В результате происходящее в больнице после смерти до неприличия обыденно.
В отделении неотложной помощи после объявления времени смерти инерция в комнате ослабевает, уровень адреналина медленно возвращается
