Полюс был Граалем прогресса. От него тоже не ждали ничего конкретного, но все к нему стремились. Я люблю этих людей и горжусь, что принадлежу к тому же – людскому – племени. Обуреваемый честолюбием, как цезарь, благочестивый, как монах, любознательный ученик Просвещения, романтичный, как влюбленный поэт, и практичный, как буржуа, полярник – вершина расы.
По пути к полюсу путешественники писали такую прозу, что на ней следует воспитывать школьников: пример доблести, Плутарх без войны. Их литературный дар был попутным, нечаянным. Приближение к точке, где исчезает всякая жизнь, кроме собственной, да и то не всегда, придавало всякой строке экзистенциальную наценку. На этих широтах вес слов был так велик, что всякая подробность – от метеорологической до кулинарной – звенит, как на морозе.
К тому же все они, похоже, были хорошими людьми, не говоря уже о лучшем – Нансене. Чтобы в этом убедиться, поставьте себя на его место. По дороге домой, не сумев до него добраться вовремя, Нансен вынужден зазимовать со спутником, которого он выбрал лишь потому, что тот лучше других ходил на лыжах. Много месяцев в одной норе с почти случайным человеком. За полярным кругом это даже не робинзонада – зимой тут можно только ждать лета. “И все же жизнь, – пишет Нансен, – не была столь невыносимой, как это, пожалуй, может показаться. Мы сами считали, что, в сущности, живем неплохо, и настроение у нас всегда было хорошее”. Тем более в Рождество: “Мы празднуем этот день в меру возможностей: Йохансон вывернул свою фуфайку, я сменил подштанники”.
Но главное, что больше мыла и хлеба, родных и дневного света Нансену той зимой не хватало книг, и, выучив наизусть единственную, что была с ними, он все равно открывал ее вновь и вновь: “Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников”.
Я вспоминаю этот абзац каждый раз, когда накатывает ужас и кажется, что книги не нужны.
По пути к полюсу путешественники писали такую прозу, что на ней следует воспитывать школьников: пример доблести, Плутарх без войны. Их литературный дар был попутным, нечаянным. Приближение к точке, где исчезает всякая жизнь, кроме собственной, да и то не всегда, придавало всякой строке экзистенциальную наценку. На этих широтах вес слов был так велик, что всякая подробность – от метеорологической до кулинарной – звенит, как на морозе.
К тому же все они, похоже, были хорошими людьми, не говоря уже о лучшем – Нансене. Чтобы в этом убедиться, поставьте себя на его место. По дороге домой, не сумев до него добраться вовремя, Нансен вынужден зазимовать со спутником, которого он выбрал лишь потому, что тот лучше других ходил на лыжах. Много месяцев в одной норе с почти случайным человеком. За полярным кругом это даже не робинзонада – зимой тут можно только ждать лета. “И все же жизнь, – пишет Нансен, – не была столь невыносимой, как это, пожалуй, может показаться. Мы сами считали, что, в сущности, живем неплохо, и настроение у нас всегда было хорошее”. Тем более в Рождество: “Мы празднуем этот день в меру возможностей: Йохансон вывернул свою фуфайку, я сменил подштанники”.
Но главное, что больше мыла и хлеба, родных и дневного света Нансену той зимой не хватало книг, и, выучив наизусть единственную, что была с ними, он все равно открывал ее вновь и вновь: “Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников”.
Я вспоминаю этот абзац каждый раз, когда накатывает ужас и кажется, что книги не нужны.
