Не вписавшийся в прокрустово ложе соцреализма, Ю. Олеша чувствует и могучую свою силу, и, одновременно, беззащитность перед натиском другой, пролетарской классовой культуры, отвергающей лучшие традиции золотого века русской литературы: «… для меня нет никакого сомнения в том, что во мне живет некто мощный, некий атлет, вернее — обломок атлета, торс без рук и ног, тяжко ворочающейся в моем теле и тем самым мучающий и меня, и себя… гений, поломанная статуя ворочается во мне — в случайной своей оболочке, образуя вместе с ней результат какого-то странного и страшного колдовства, какую-то деталь мифа, из которого понять я смогу только одно — свою смерть» [Там же, с.