Вокруг Англия и Франция пожимают плечами на это мерзкое изнасилование маленького государства, никто вовремя не схватит виновника за воротник, и, кажется, все хотят подождать, пока большая кобра выползет из змеиного яйца, которое сегодня еще можно раздавить. Но я знаю, что наступит день, когда Англии напомнят об этой политике трусливой пассивности. Вина, возложенная на себя этим трусливым наблюдением, немыслима, и однажды это будет предъявлено Лондону. Позволяя первому крупному нарушению мира остаться безнаказанным, мы делаем нарушителя еще более сильным, чем есть, а делая его еще более сильным, мы одновременно делаем себя, его последних противников внутри Германии, еще более беззащитными и бессильными: неужели мы и все те, кто думает так же, как мы, должны бежать на пулеметы Гитлера, который, в силу вялости других правительств, теперь получит и австрийское оружие? Я сейчас задаю этот вопрос и вижу, что наступит день, когда после неизбежной Второй мировой войны я задам его во второй раз. Если бы Англия и Франция пять лет назад, во время так называемого захвата власти, достали меч — это было бы равносильно полицейской операции по захвату банды преступни­ков. Что же они предприняли? Они стоя­ли в стороне и сделали невозможным любое внутригерманское сопротивление. Что они делают сейчас? Они наблюдают, думают, как выйти из положения, как не раздражить герра Гитлера и тем самым сделать сопротивление еще более невозможным. Для вас будет приемлемым многое — наказание тех, кто помог случиться этому злополучному январскому дню в результате подлого политического смещения, наказание промышленных и военных влиятельных лиц. Одно для вас будет невозможно: сделать весь народ, сопротивление которого вы сломили политической летаргией, полностью ответственным за этот режим, которому вы сами — да, вы — позволили окрепнуть, и однажды потребовать от без­оружного народа того, что вы, как хозяева сильной армии и самой сильной армады в мире, не смеете; придет день, когда вы почувствуете отпор и услышите упрек.