Чтобы смириться с действительностью, все мы вынуждены пестовать в себе маленькие сумасбродства.
цель жизни — не истина, а нежность
Кстати, высмеивать или осуждать чувства, которых сам не испытываешь, — это величайшее недомыслие.
пацифизм подчас умножает войны, а снисходительность плодит преступления.
Его взгляд пронзил меня так же молниеносно, как в первый раз, когда я заметил этого господина, и как ни в чем не бывало переместился куда-то в пространство у него под ногами, рассредоточился — невыразительный взгляд, прикидывающийся, будто ничего не видит во внешнем мире, а о том, что творится внутри, понятия не имеет, взгляд, просто радующийся тому, что его окружают ресницы, сквозь которые проступает его безмятежная округлость, кроткий умильный взгляд, каким смотрят иногда лицемеры, самодовольный взгляд дурака.
Я ему не верил, но не сердился на него, потому что от мамы и бабушки унаследовал полную неспособность злиться даже на тех, кто очень передо мной провинился, и полное неумение осуждать людей.
прежде всего я раздвигал занавески — мне не терпелось увидеть, каково нынче утром Море, игравшее на берегу, как нереида. Потому что море каждый день было другое. Назавтра было уже новое море, иногда похожее на вчерашнее. Но я никогда не видел дважды одно и то же.
И в этот час, когда лучи, придя с другой стороны дома и словно из другого времени дня, преломляли углы комнаты, и воздвигали на комоде, рядом с отблеском пляжа, временный алтарь, пестрый, как цветы вдоль тропинки, и развешивали на стене трепещущие, теплые сложенные крылья света, готового вспорхнуть и улететь, и нагревали, словно ванну, квадратный провинциальный ковер перед окном, глядевшим на внутренний дворик, который солнце разукрасило фестонами, точь-в-точь виноградник, и как будто обрывали лепестки с цветастого шелка кресел и обдирали с них золотое шитье, отчего красота и затейливость обстановки только выигрывала, — эта комната, которую я пересекал в одну минуту, собираясь идти одеваться для прогулки, напоминала призму, рассекавшую на отдельные цвета свет, бьющий в окна, а еще она становилась похожа на улей, где вразброд расслаивались упоительные, зримые соки дня, которые мне предстояло отведать, и на сад надежды, растворенной в трепете серебряных лучей и розовых лепестков. Но
Она любила повторять, что искусство и чистота ей нужнее хлеба и что, если бы в огне погибла «Джоконда», она бы больше горевала, чем по «тьме» своих знакомых.
книга «Под сенью дев», пожалуй, самая поэтическая во всем романе (кроме разве что «Комбре») и самая насыщенная мифологическими мотивами
