Почему же так соблазнительно обвинить того, кто и так страдает? Мне кажется, все просто. Такое объяснение как бы делает происшедшее справедливым и снимает дальнейшие претензии. Больше не надо разбираться, ситуация разрешилась: жертва хотела, чтобы ее избили, и специально спровоцировала агрессора. Преступления нет.
Существуют и другие варианты сохранения патриархальных взглядов, например когда они маскируются феминистскими мотивами. Нередко сталкиваюсь в практике с такой концепцией, когда женщина не согласна с традиционным распределением семейных ролей и власти, но по-прежнему считает, что задача мужчины — поддерживать экономическую стабильность. «Деньги, которые я зарабатываю, мои, а мужчина должен обеспечивать семью». Тогда на самом деле мы получаем вариант патриархальной модели, но дискриминированы уже мужчины. Часто этот взгляд дополняется приписыванием мужчинам изначально негативных свойств и ожиданием от них репараций.
Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе.
Ханна Арендт
Раньше, в детстве, для таких вопросов не было места, и ответ на них все равно никого не интересовал. Лень была единственно доступной, пусть и слабо осознаваемой формой протеста. Теперь она закрепилась и маскируется под врожденную черту характера, но, по сути, остается протестом. Субличность не знает, что внешнего давления уже нет, и по-прежнему защищает «ребенка».
Чтобы избавиться от мнимой лени, достаточно осознать, чего я на самом деле хочу; признать, что я уже взрослый и у меня есть право двигаться к собственным целям, нравятся они кому-то или нет; признать, что я могу о них заявлять прямо и не стыдиться этого.
Есть у вины и еще одна функция — защита от разочарования, которое человек испытывает, когда его кто-то ругает. Если самому себя поругать и снизить ожидания, то внешняя оценка уже не вызовет настолько тяжелой реакции.
Не только абьюзеры и общество обвиняют пострадавших, что те «провоцируют» агрессора, но и сама жертва берет вину на себя. Недостаточно хозяйственная, не то платье надела, не о том спросила, а если бы так не сделала, то скандала и избиения удалось бы избежать… Это тяжелый выбор для нашего сознания, но он кажется лучшим, чем беспомощность и потеря отношений. Если бы сознание признало, что в избиениях виноват абьюзер, то пришлось бы с ним расстаться.
Далеко не всегда правила справедливы и полезны человеку. Часто они выгодны тому, кто их предлагает. А ребенок вынужден их соблюдать. Но и в семьях, где родители вообще никаких правил не придерживаются, дети также испытывают вину. Они формируют правила сами и страдают от их нарушения, потому что вина — противоположность беспомощности. Лучше какие-то правила, чем их полное отсутствие. «Если я виноват(а), значит, от меня что-то зависит, я управляю ситуацией», «когда-нибудь я исправлюсь и меня полюбят». В основном это чувство управляемости иллюзорно.
Наказание за нарушение правил — отвержение, потеря привязанности, а значит, угроза для выживания. Мы уже знаем, что для ребенка это самое страшное. Поэтому вина и стыд переживаются очень болезненно.
Некоторые правила мы сформулировали сами, столкнувшись с травмирующим событием и собственной беспомощностью. Например, ситуация, когда вы, будучи ребенком, попытались ответить на уроке, а вас высмеял весь класс, может породить в вас внутреннее правило «не проявляйся, будь незаметным».
отражают то представление о мире, какое было у нас, когда мы жили в родительской семье. Правила начинаются со слов «ты должен», «надо», «нельзя», а при их нарушении развиваются стыд и вина.
Два страха — потери отношений и возникновения конфликта — как две противоположности создают в сознании искусственный поведенческий коридор, по которому вынужден двигаться человек. Он уже не может вести себя свободно, он должен обходить острые углы и не имеет права протестовать, чтобы не потерять отношения.
