Впервые я заприметил Линду летом девяносто девятого года, на семинаре скандинавских писателей-дебютантов в Бископс-Арнё под Стокгольмом. Она стояла на улице, подставив лицо солнцу. В темных очках, белой футболке с красной полосой на груди и штанах цвета хаки. Тонкая и красивая. От нее исходила волна мрачности, дикости, эротики и деструктива. У меня снесло крышу.
и ничто не давало мне успокоения, кроме книг с их иными местами, временами и людьми, где я был никем и никто не был мной.
сколь ни велика была моя к ней нежность, — скука и апатия все равно пересиливали.
Фильмы я покупал, руководствуясь тем, что они могут мне дать. Неожиданная образность, или визуальный язык, который я смог бы примерить на себя, или новые места, о возможности существования которых я не подозревал и не думал, а фильм становился мне проводником в них или же в эпоху или культуру, полностью мне чуждые.
Перед Викмарком я прочитал роман Бернхарда, и ничто в нем не зацепило меня в той же степени, даже близко. У Бернхарда нет открытого пространства, все заперто в тесные чуланы рефлексии; да, он написал один из самых пугающих и ошеломительных романов, какие я только читал, «Изничтожение», но я не хотел ни смотреть в ту сторону, ни двигаться. Нет, нет, как можно дальше от закрытости и принужденности, вот чего я хотел.
Целые вечера и ночи полностью исчезли из моей памяти, они чернели во мне как туннели, забитые мраком, ветром и вихрем моих собственных чувств. Что я сделал? Что я сделал?
В конце концов, разницу между стихотворением и текстом, похожим на стихотворение, уловит только поэт. Из этих двух тактик первая — принятие — лучше, но труднее. Вторая — отрицание — легче, но неприятнее, поскольку ты постоянно находишься в двух шагах от осознания, что занимаешься, по сути, делом, не имеющим никакой ценности. А если человек живет литературой, то для него ценность как раз очень важна. Так что третья стратегия — отказаться ставить вопрос таким образом — была лучше всех. Нет класса выше и ниже. Нет никакого восприятия только для избранных. Ничто не лучше и не подлиннее, чем другое. Да, мне не открыты стихи, но это еще не значит, что я ниже классом, хуже или что мои сочинения имеют меньшую ценность. Оба объекта — не открывшие мне себя стихи и мои сочинения — по большому счету являются одним и тем же: текстами. Если мои тексты слабее, как оно, конечно, и было, то это не фатально и не означает, что мне чего-то там не хватает; упорным трудом все выправится по мере накопления опыта. До известного предела, само собой, поскольку понятия таланта и литературного качества никто не отменял, не могут же все подряд писать хорошо. Но главное тут было вот что: нет никакой пропасти между теми, кому дано и кому не дано, кто видит и кто не видит. Вместо этого — разница в конкретных значениях, но в пределах единой шкалы.
Мизология, неприятие слова, как у Пиррона, пиррономания, не в эту ли сторону писателю стоит двигаться? Все, сказанное словами, можно словами и оспорить, и на что тогда диссертации, романы и литература? Если сформулировать иначе, то все, что один объявляет правдой, другой может объявить неправдой. Это нулевая точка, пункт, место, откуда начинают распространяться нулевые ценности. Но нулевая точка не есть мертвая, даже и для литературы, поскольку литература не исчерпывается словами, есть еще все то, что она вызывает в читателе. Именно такого рода избыточностью обеспечивается действенность литературы, а не избыточностью формальной, как думают многие. Загадочный, похожий на шифровальный код язык Пауля Целана ни в коем случае не является недоступным и закрытым, наоборот, он стремится проникнуть туда, куда обычному языку хода нет, но что мы тем не менее, где-то в глубине души, понимаем и узнаём или, если нет, открываем. Слова Целана невозможно оспорить словами. Также их содержимое нельзя ни во что конвертировать, оно существует только в них и в каждом, кто принял их в себя.
Его так легко не поймешь. Если ты меня обидишь, сказал Гейр однажды, то ни за что об этом не узнаешь. Он был гордым, сколь и заносчивым, высокомерным, сколь и верным. Друзей он терял пачками, возможно, потому, что с пути не сворачивал и не боялся говорить, что думает. А думы его всем или почти всем были не по душе.
в этом году нам предстояло в первый и последний раз праздновать Рождество вдвоем.