Идти наперекор своим убеждениям даже ради возвращения собственных картин Давид Бурлюк не собирался.
«Непонятным» Бурлюку было то, что команда освещать его приезд так и не поступила. Советские чиновники в очередной раз убедились в том, что при всём своём антивоенном настрое Бурлюк принципиально оставался аполитичным, заявляя, что круг его интересов включает лишь искусство, и вовсе не собирался критиковать США, страну, к которой испытывал чувство глубокой благодарности. Разумеется, предавать его визит широкой огласке в советской прессе не было никакого смысла.
— Я верю, что мои писания когда-нибудь увидят свет в России. Недаром я был первым поклонником, другом и издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Володи Маяковского, и Васи Каменского, — трёх бардов, скакунов поэзии Парнаса Российского. Вот за это я могу выпить!
В аэропорту Шереметьево Мария Никифоровна, обняв нас, сказала:
— В жизни мы сделали много ошибок. Одна из самых больших — наш второй приезд в Россию. На родине Бурлюка не любят и не понимают. На протяжении десятилетий наши слёзы по России были напрасными.
Давид Бурлюк слышал, что сказала его жена. Он добавил:
— Наш плач по России был неоправданным...»
Перед отъездом, ещё в США, им специально выдали книжку-инструкцию, в которой была рекомендация воздерживаться от разговоров на политические темы. А вскоре по приезде в Москву они нанесли визит американскому консулу.
После поездки возвращаться на родину они окончательно передумали, стали всячески подчёркивать то, что являются американскими гражданами, а в дальнейшей переписке, в том числе и в письмах в СССР, начали всё больше и больше критиковать недостатки советской власти. У этого были свои причины. Давид Давидович обнаружил, что в условиях официального господства «социалистического реализма» его ностальгические воспоминания об авангардном прошлом и неустанное акцентирование внимания на том, что Маяковский был в первую очередь футуристом, вызывают категорическое неприятие официальных литературно-художественных организаций. После встречи с бывшими соратниками по «Бубновому валету» он понял, что никакие модернистские работы на музейное экспонирование претендовать не могут. Однако всё же продолжал упрямо надеяться — и сохранять лояльность к советской власти. Надежды эти окончательно рассеются лишь после второго визита в СССР в 1965 году.
Этой поездки Бурлюки ждали очень долго. О ней мечтали, думали и говорили. Осторожный Давид Давидович всегда — сознательно и подсознательно — готовился к возвращению на родину. Во многом отсюда и его просоветская позиция, и отсутствие публичной критики известных ему «перекосов». Отсюда избегание упоминаний о трагической судьбе братьев, о которой он знал из писем Антона Безваля.
После тридцати шести лет, проведённых в эмиграции, у Давида Давидовича был неоднозначный статус. С одной стороны, он давно был американским гражданином, с другой — питал искренние симпатии к СССР. Потому и осторожничал, чтобы не навредить ни себе, ни оставшимся на родине родственникам, для которых запись в анкетной графе о родственниках за рубежом была лишь отягчающим обстоятельством.
Давида Давидовича можно понять. Уезжая из Владивостока в Японию, он никак не мог представить себе то, что будет в дальнейшем происходить на родине, где остались его родные, друзья, слава и тысячи картин. Не мог знать, что окажется отрезанным от своей родной страны не только географическими, но и политическими, идеологическими границами. Но ведь как бы ни складывалась американская карьера, «терять» навсегда почти сорок лет жизни было бы безумием. Потому он и стремился домой. Разумеется, он хотел признания своих прошлых успехов, тем более что искренне считал себя одним из тех, кто своим искусством способствовал победе революции. Конечно же, хотел, чтобы его работы были представлены в советских музеях, а стихотворения напечатаны в книгах и журналах. Хотел выставок. Жажда признания естественна для любого творческого человека.
«Я, вероятно, никогда не знал кабинетной манеры писать вирши. Где кисель — там и сел. А жизнь в Нью-Йорке, с его воздушными дорогами, подземками приучила к величайшему одиночеству, которое находишь в миллионной толпе. Пора начать писать не стихи, а этюды, как это делают художники — непосредственно с натуры. Прилагаемые стихи написаны были на клочках бумаги, на переплётах книг, на бульварах, за углом дома, при свете фонаря... Писал стихи и на заборах — в Сибири. Где они? Кто их читает?»
Сам Бурлюк вторит ему в своём импровизированном эпилоге к изданному им с Марией Никифоровной в 1930 году в США сборнику «Энтелехизм», называя свои стихи этюдами:
Осознав безнадёжность этих попыток, Бурлюк с Марией Никифоровной организуют в 1930 году «Издательство Марии Бурлюк», в котором и публикуют свои рукописи, воспоминания, стихи, очерки, а с 1930-го и до последних дней жизни выпускают в большой степени автобиографический журнал «Color and Rhyme».
1930 — в январе выставка в Международном Художественном центре в музее Рериха в Нью-Йорке. В марте выставка в галерее магазина «Мейсис». В апреле три картины представлены на выставке общества «Никакай» в Токио. Выход в свет первого номера журнала «Color and Rhyme» («Цвет и рифма»). Выходят сборник «Энтелехизм. Теория. Критика. Стихи. Картины (к 20-летию футуризма — искусства пролетариата)» и книга Э. Голлербаха «Искусство Д. Д. Бурлюка». Получает американское гражданство.
