заботиться о потенциальных друзьях, а не о потенциальной дружбе.
Нельзя игнорировать силу постепенных маленьких шагов. Мы совершаем ту же ошибку, когда отказываем в сострадании к себе самим, зная, что другие страдают больше. «Наверное, это важнейший урок моей жизни», — писал поэт Ричард Хьюго, — «Возможно, это самый важный урок, который можно кому-то преподать. Ты тоже человек и тоже имеешь право на свою жизнь» [377]. И право на собственное страдание.
люди часто страдают так, что со стороны не видно. Жизненные тяготы принято скрывать
Когда мы восхищаемся человеком или разделяем его цели, нам с ним легче подружиться. Но дружба может начаться и с простого акта внимания.
Вы наверняка с таким сталкивались: вы рассказываете другу или подруге о проблеме, с которой пытаетесь справиться, например, о скандале на работе, разладе в близких отношениях или опасном диагнозе, который выбил вас из колеи. В ответ вас пытаются быстро ободрить: «Не переживай, все будет хорошо!» или хотят дать совет. Но такая реакция не приносит утешения. Наоборот, вы воспринимаете ее как отказ признать серьезность ситуации, в которой вы оказались. В такие моменты мы начинаем понимать, что попытки приободрить или дать совет могут быть формой отрицания реальности.
Рассматривать свою жизнь как «арку персонажа», ведущую к кульминации (достижимой или нет), значит видеть в ней потенциальную неудачу. Жить так совершенно не обязательно.
Как можно слушать музыку или работать над умозрительными вопросами философии и науки, когда вся планета горит? Политическое действие крайне необходимо, н о значение имеет не только оно.
Я даже так скажу: его одного мало. Если бы в наших силах было лишь свести к минимуму несправедливость и человеческие страдания, чтобы жизнь не была совсем уж плохой, не было бы смысла жить вообще. Если человеческая жизнь — не ошибка, то должны же быть вещи, которые важны не потому, что решают проблему или устраняют нужду, а потому что делают жизнь хорошей сами по себе. Им свойственно то, что я назвал «экзистенциальной ценностью» [378]. Такая ценность есть у искусства, теоретической науки, теоретической философии, но не только: ею же обладают и обыденные занятия — рассказывание анекдотов, любительская живопись, купание или хождение под парусом, плотничество или готовка, игры с семьей и друзьями — философ Зена Хитц назвала их «маленькими человеческими радостями» (little human things) [379]. Они нужны нам не только для того, чтобы восстановить силы и вернуться к работе, но и потому, что ради них стоить жить.
Будущее без искусства, науки, философии и маленьких человеческих радостей было бы совсем безотрадным. Они исчезнут, если мы не будем ими заниматься, так что это тоже наша ответственность.
Если мы посмотрим, в чем Аристотель оказался сбит с толку, мы увидим, что в любви к друзьям и родне есть нечто очень глубокое. Ошибка философа в том, что он считал дружбу меритократической, то есть для него она была обусловлена добродетелью. «А когда человека принимают, считая его добродетельным, а он оказывается испорченным и обнаруживает [это]», — задается вопросом Аристотель, — «то разве надо все еще питать к нему дружбу?
Если личный интерес — это счастье, настроение или чувство — некое счастливое состояние души, — тогда да, оно может противоречить должной заботе о правах и нуждах других людей. Неравнодушные могут мучиться из-за положения дел в мире, а люди бесчестные вполне могут быть счастливы. Но счастье — не единственное, к чему стоит стремиться. В начале этой книги заходила речь о Майе, подключенной к искусной симуляции жизни: она не осознает, что все, кого она встречает, и большая часть из того, что она вроде бы делает и знает — фейк. Майя счастлива, но нельзя сказать, что она живет хорошо; она вообще почти не живет. Тогда предположим, что объектом личного интереса является не счастье, а процветание: мы хотим жить хорошо. Но хорошо жить значит жить так, как должно, чувствовать и делать то, в чем есть смысл. Если есть смысл отстаивать права и нужды других людей, мы не сможем жить хорошо, если не будем этим заниматься. Личный интерес и мораль совпали.
Часто говорят, что религиозная вера возникает из страха перед смертью, что она призвана примирить нас с тем, что мы смертны. Это упрощение. Как утверждал теолог-новатор Джон Боукер, фундаментальная несправедливость нашего мира, в котором страдают невинные, а виновные гуляют на свободе, требует метафизического решения [421]. Именно поэтому религии ищут справедливость в потустороннем мире или отвергают известный нам мир как иллюзию. Иначе истина была бы просто невыносимой. Смысл бессмертия заключается не только в том, чтобы обмануть смерть, но и в том, чтобы освободить место для справедливости, которую нарушает наша смертность. Добродетельные люди должны быть вознаграждены, порочные — прокляты, и если этого не происходит в этом мире, должно произойти в ином. Справедливость превыше всего в том числе и в моем понимании смысла жизни.
