Коболок невозмутимо возлежит среди почерневшей травы — большой, белый, спокойный. Лежит, не открывая глаз. Лицом он похож на Будду, на эмбриона, на фарфорового котенка, на девочку, на маленького Ленина. Наконец неохотно приоткрывает он гармоничные губы свои, и слышится тихий голос:
— Я Коболок. Я от всех всегда уходил… И от тебя, шалава лесная, уйду!
А на панихиде Иван Никодимыч, уже совсем мертвый, сказал:
— Правду люди говорят, что я черт, милок. Только я не вредный черт, а чертежник, и чертежи у меня под сердцем.
Не оглянулся Дедка, а вместо того сотряс воплем своим одно мироздание за другим, и разбросал он в стороны руки свои, словно собирался обнять планету Нептун, и из ладоней его потекла светлая и переливающаяся Эктоплазма.
И соткалась Эктоплазма в колоссальную, необозримую, неистребимую, никому не ведомую Репку. И Репка эта стала тем миром, где теперь ты, детка, внимаешь с ужасом и ликованием этой обратной сказке.
Я блуждал, вздрагивая ноздрями (словно лисица на охоте или же словно ебанутый Жан-Батист Гренуй в обонятельном гриппе), пока не учуял струйку особенно гадостной вони, — я пошел по этому следу.
Павел Пепперштейн, писатель, художник, психоделический реалист
мои рассказы преисполнены отвращения к языку современной русской интеллигенции, к языку, чрезмерно культивирующему свою собственную адекватность, ясность своих пониманий. Этот язык отвратителен прежде всего тем, что он слишком многое полагает очевидным – или же прилежно инсценирует эту понятность и очевидность на всех этапах своего регулярного практического существования, равно как он желает лицезреть эту же очевидность во всех зеркалах своих повседневных самосозерцаний. Я льщу себя надеждой (скорее всего, иллюзорной), что мне удалось незримо обосрать все то, что язык современной российской интеллигенции считает своими сокровищами: апологию гражданской ответственности, зависимость от помощи психологов и рекомендательной литературы, пафос политической праведности, соединенной с дискурсом политических оппозиций, рукопожатность, намерение уметь делать то, что делаешь (как правило, фальсифицированное), культ правильного, понятного и «чистого» языка, свободного от мата, мистики, словоблудия, лингвистической коррупции, свободного от уголовного и наркоманского жаргона, от девиаций и языкового безумия.
Ему хотелось петь, но он не знал никакой песни, поэтому достал из рюкзака небольшой блокнот, быстро написал на чистом листке: «Я пью апельсиновый сок» – и уверенно вошел в каменное лицо
же я не люблю лето, вот ненавижу
описывает себя, обнаруживают
— Что за дичь вы несете! — оборвал я его излияния. — Я охочусь только лишь за своими воспоминаниями!
