Так все любуются невестой в белопенном платье, с сияющим от счастья лицом из-под фаты, и никто не может представить ее на рассвете холодного вдовьего дня, когда покореженная ревматизмом рука тянется к лампе. Свет падает на неровные жидкие пряди со следами хны. Уродливая ключица выпячивается из ворота мужской рубашки. К тумбочке прислонена палка. В изголовье лежат очки с мутными, захватанными стеклами; нужно протереть их и посмотреть на часы, чтобы встретить… рассвет? Нет — закат.
После звонка он всем расскажет, что я не хожу на музыку. Он уже понял и пока что меня не выдает.
Звонок прозвучал так же, как последний аккорд «Сломанных сосен». Нелька взмахнула обеими руками и величаво обрушила их на клавиши, закрыв глаза. Бережно закрывая инструмент, доктор спросил:
— Что ты играла?
Голубые майки стремительно смыкались вокруг рояля. Сползая с табурета, цыганка ответила:
— Это Пуччини, — и повернулась к нему спиной. Дети возмущенно кричали: «Нелли! Ты не говорила, что ходишь на музыку, это нечестно!» — «Мы не знали, что ты тоже играешь!»
Врач оцепенел. Смуглая девочка вполоборота настороженно посмотрела на него, кивнула и первая побежала из зала.
Она была уверена, что именно так звучит пучина.
Послушав эти беспомощные экзерсисы — «Казачок», «Ригодон» какой-то и — уж извольте радоваться! — «Полонез» Огинского, доктор ощутил такую боль за прекрасный инструмент, за крестного, за необходимость говорить на чужом языке, что не задумываясь сел играть любимый вальс. Пусть эти неразвитые одноязычные дети послушают Музыку.
Они слушали. Неразвитые одноязычные дети, со сколиозом и без, голоногие, озябшие в своих куцых майках, обступили рояль и слушали.
Взгляд упал на школьную стенгазету: «95-я годовщина…» Молодцы, успели к 22-му апреля. А это что такое?! Подойдя вплотную, уставилась в рисунок, привычно поправив под жакетом сползающую лямку. Бессмертный профиль был старательно исполнен черной тушью. Изображать вождя, без диплома?! Художники… от слова «худо». Кто газету выпускал, шестой «Б»? Она заторопилась к учительской.
Медленно переводя взгляд с куклы на цыпленка, она задумалась, а потом уверенно взяла с подоконника ножницы. «Длинные отросли, — говорила мама, — пора нам с тобой в парикмахерскую».
Вот и у нее длинные отросли. Пора.
Пышные кудри падали на платок и на пол. У Шкоды покраснели пальцы, ножницы стали теплыми и скользили. Кукла помаргивала, но продолжала улыбаться. Волосы шелестели под ножницами, как масло на сковородке.
Максимыч, наверное, гордился бы. Он говорил часто: «Терпение и труд все перетрут». Почти все локоны валялись на полу. Куклина голова стала маленькой, как кочерыжка. Неровные клочки торчали в разные стороны.
Может, отрастут?..
Какая мать, такие дети. Пыль на телевизоре, голый пол — ни одного ковра. Книжки, книжки. Зачем?
Раньше была задача — другая планета, где можно было спрятаться и затеряться до полного растворения.
Задачи больше не было. Маячивший впереди голубой горизонт обернулся заселенной улицей.
гуляя с коляской, часто слышала, как старушки в парке обмениваются воспоминаниями, и поняла простую истину: старики живут прошлым, потому что у них нет будущего. Она поделилась этой мыслью с отцом. Тот удивился, хотел возразить — и не возразил, только печально улыбнулся: «Почти формула. Состарюсь — проверю».
Никакой ностальгии по Ленинграду в Софе не чувствовалось — он упоминался только, когда касалось продуктов. Город, в который она переехала, не вызывал у нее ни малейшего интереса.
Пока же стало ясно, что библиотечный день прошел бездарно: к статье не прикоснулась, постирать не успела, даже яйца не купила.
