Да, это было детское открытие: никого, кто стоит того, чтобы его узнавать, невозможно узнать до конца и никем, кто стоит того, чтобы им завладеть, невозможно владеть целиком, — но мы же и были тогда детьми.
никого, кто стоит того, чтобы его узнавать, невозможно узнать до конца и никем, кто стоит того, чтобы им завладеть, невозможно владеть целиком
Вырастая, мы в какой-то момент перестаем быть детьми своих родителей и становимся родителями своих детей.
Я не верю в судебную систему и уж точно не считаю, что она способна эффективно установить истину. Как и любой юрист. Слишком много ошибок мы все видели, слишком много скверных результатов. Вердикт жюри — это всего лишь предположение, пусть обыкновенно и подпитываемое благими побуждениями, но путем голосования факт от вымысла отличить невозможно.
– И все равно. Я тоже хожу в эту библиотеку.
– В следующий раз береги яйца.
Хуже всего приходится родителям погибших детей, и, как по мне, отцам тяжелее, чем матерям, потому что их всю жизнь учили держаться стоически, «быть мужчинами». Исследования показывают, что отцы убитых детей регулярно умирают в течение нескольких лет после убийства, нередко от сердечного приступа. На самом же деле они умирают от горя.
Это самое лучшее в мужской дружбе: почти любую неловкую тему можно игнорировать по взаимному согласию, и даже когда подлинная близость невообразима, можно продолжать идти параллельными курсами.
В суде мы наказываем за преступное намерение — mens rea, виновную мысль. Существует древнее правило: actus non facit reum nisi mens sit rea — «деяние не делает виновным, если невиновна мысль». Поэтому мы не судим детей, пьяниц и шизофреников: они не способны принять решение о совершении преступления с подлинным пониманием значения своих действий. Свобода воли для закона так же важна, как и для религии или любого другого морального кодекса. Мы же не наказываем леопарда за его свирепость
Если я интересен Лори, полагала Венди, значит у меня должна быть какая-то скрытая сторона, которую я не считал нужным ей демонстрировать. А это, в свою очередь, возможно, означало, что я находил ее скучной и не заслуживающей приложения усилий, которых требовал настоящий диалог
Ей-то уж точно известно, что — накануне вечером у меня хватило черствости и бестактности заявить об этом вслух — жизнь и правда продолжается. Даже самое зверское преступление в итоге вырождается в следственную рутину: груду протоколов, кучку вещдоков, дюжину потеющих и заикающихся свидетелей. Мир очень быстро забывает и думать о том, что случилось, да и почему должно быть по-иному? Люди умирают, некоторые из них насильственной смертью — да, это трагедия, но в какой-то момент это перестает шокировать, во всяком случае старого прокурорского работника