Толстой, — ничего еще окончательно не нашедший, все еще ищущий. — А мужики-то, мужики-то как умирают, — жалостно говорит он. — Как видно, мне в грехах придется умирать... И перед самою смертью шепчет про себя: — Не понимаю, что мне делать! Последние слова Гете были: «побольше света!». Последние слова Виктора Гюго были тоже какие-то очень хорошие, — не помню, какие. Последние слова Толстого: «не понимаю!». И пускай. В своем роде эти слова еще прекраснее, чем самые возвышенные изречения. Толстой не был пророком, не был святым. Но он был чем-то, что не менее важно для жизни. Он был страстным, безоглядным искателем, человеком, «взыскующим града». И был он еще художником, сумевшим собственную свою жизнь сделать одним из самых прекрасных своих произведений. И благодарение судьбе, что она дала ему возможность своим уходом внести последний, заключительный штрих в это художественное произведение жизни. Толстой умер не в прочно-оседлом яснополянском обиталище, он умер в пути, на глухом полустанке. Но через этот полустанок, ярко блестя рельсами, уходит вдаль бесконечная дорога...
Действие этого примера одно дает толчок, пример, доказательство возможности христианской, т.-е. разумной и счастливой жизни при всех возможных условиях, — это одно двигает людей».
Александр III злорадно замечает: «Толстой ждет от меня мученического венца, — не дождется!»
