Папа, конечно, огорчается. Не понимает, почему я такой тюлень. Раньше он меня тормошил: Иван, давай! Зарядка! Лыжи! Спорт! Движение — жизнь!
А потом, наверное, у него силы кончились. Ну, представьте себе: вы толкаете, толкаете колесо, а оно не едет. Кажется — вот, вот сейчас! А оно всё никак. Потому что оно сломанное... или нет. Потому что оно вообще не колесо. Просто я — не колесо!
Как-то у папы случился выходной. И он так огляделся по сторонам, осмотрел квартиру — и увидел, как я лежу. Давно уже лежу и не встаю. Тогда он решил растолкать меня и вывести на улицу, типа турник там. Потому что он сам подтягивается двенадцать раз. А я ни одного.
...В общем, мы и не дошли даже до турника. На лестнице в подъезде я поставил ногу мимо ступеньки. И очки разбил.
Так что я не просто так тюлень.
Это меня жизнь научила: любые активные действия приводят к какой-нибудь ерунде.
Мне надо разве что ходить. Ходить я умею. А любая попытка ускориться...
Вот Джефф, например, гоняет на самокате. Любит. В школу, из школы. Прыгает на нём, делает всякие штуки.
Ну, и я попросил. Чего там, самокат; не надо ничего особенно уметь.
Разогнался, объехал вокруг школы. И там такая трещина, не очень большая. В асфальте.
Навернулся со всей дури. Рёбрами об руль, и джинсы слегка порвал. Но и это ничего; одной дырой больше, одной меньше.
Главное, Варя видела. Есть у нас такая в классе, Варя М. Ну, короче. Да нет, просто Варя; прямо возле неё
Ну, представьте себе: вы толкаете, толкаете колесо, а оно не едет. Кажется — вот, вот сейчас! А оно всё никак. Потому что оно сломанное... или нет. Потому что оно вообще не колесо. Просто я — не колесо!
«кирпич абсорбирует время».
Откачка скептика. Откачайте меня, пожалуйста.
Я недавно видел картинку: там два ребёнка болтаются на перекладине, будто бы на уровне десятого этажа. И один спрашивает другого: «Ты кем хочешь стать, когда выживешь?»
И всё вижу. Я — не мимо, я всё пропускаю через себя.
Потом мы молчим, и мне становится неловко. И я брякаю, совершенно невпопад:
— А когда вы в следующий раз поёте в театре?
Она так долго смотрит на меня, не отвечает. Кажется, я что-то не то спросил… вот я дебил. Придурок!
— Ваня… А ты не знаешь разве? Я больше не пою.
— Что?…
— Я не пою. Совсем.
Тётя Аня Чумакова смотрит не на меня, а на реку.
— Я потеряла голос. Ты не знал? Ну конечно, вряд ли тебе рассказывают.
Я тоже смотрю на реку. Довольно тупо. Нет, мне не рассказывали.
— А… это надолго?
— Похоже — навсегда.
Аня Чумакова. Которая показала мне брандмауэры. Которая открыла мне мой город. И она — потеряла голос. Что я могу сказать ей?
— Понимаешь, Ваня… Иван. Кажется, твой голос будет с тобой всегда. А он просто не всегда, вот и всё. Ничего такого, Вань. Я работаю, детскую студию веду, и ещё… думаю, куда себя применить. Жизнь же не кончается. Голос — да, это важно, но жизнь — не только он; она длинная. Многие же не поют и живут нормально.
Жизнь без голоса. Ну да… многие не поют. Почти все.
Я вдруг представил, что моя мама потеряла голос. Голова вжалась в плечи. Мама! Нет, она, наверное, умрёт сразу… как. Как вот… Да, многие не поют. Если никогда не пел — это ничего страшного.
Но если был голос. Если был! Я не слышал тётю Аню, то есть я не помню. Может, она и не была никакой выдающейся певицей. Но потерять голос… даже если и небольшой. Но если он был, голос. Потом без него — как?
Как?!.
Я иду под дождём. У меня совершенно мокрые ноги, но внутри пока ещё тепло, так что терпимо. Просто кроссовки хлюпают, да и всё.
Я думаю про голос. У меня, например, он есть или нет? Марьяша сказала — есть. Сказала — раз голос есть, говори. А что говорить? Вот — дождь… просто дождь и мокрые ноги. Голос же не для этого? Для чего его дают вообще? и кто даёт. Голос — как вот этот Варин звук, на виолончели. Она ищет и находит. А я свой звук ещё не нашёл. Правда, я не больно-то и ищу. А если этот голос кончится раньше, чем я его найду? Пропадёт? То что? Я так и останусь вот этим — просто ходить?
…То есть… Я втайне от себя думал, что всё же когда-то начну что-то такое делать? Ведь нет же. Ведь нет!
Я буду курьером. И наблюдателем. И всё. И зачем мне этот голос? Низачем!
Я не хочу, как тётя Аня Чумакова, лирическое меццо-сопрано. Обрести голос — и потом потерять его.
Не нужно мне. Ничего не нужно.
Шар. Белый шар на лестнице, на перилах; старый, штукатурка осыпается, и белый он только с одной стороны.
Трава. Такая зелёная, что невозможно. И — маленькое дерево… ещё не дерево… росток. И вокруг него кто-то заботливо поставил заборчик… чтобы росло. Оно — всего ничего, три листа, высотой с карандаш… Дерево.
Кто-то огородил его. Пусть растёт.
Я шёл и думал, как Марьяша сказала мне — быть свидетелем. Я как-то особенно это ощутил вчера. Что быть свидетелем, не молчать — важно. Но — важно не только в этом… В юридическом смысле. Но и — вот этот асфальт кучей, и фонарь, и дерево в три листа. И даже дурацкая голова Ленина посреди двора (зачем она здесь?…).
Если я об этом не скажу — никто не увидит. И мне это жаль.
Ты просила писать, вот я и пишу. Перечитал — ерунда какая-то получилась. Но я так понимаю, если ждать, пока я напишу не ерунду, так можно и вообще ничего не дождаться.
Так что пока так. А ты пришли мне свои рисунки. Давно не присылала, и я как-то… ну, в общем, присылай. А я буду понемногу писать. Пока тебе интересно. Если у меня есть хотя бы один читатель — есть смысл. Да? Ведь в звуке важно… важно — кто его слышит, куда он. А то зачем? Так что пока ты слушаешь — буду писать.
И уже ночью мне прилетело от Джеффа ещё и короткое «спасибо».
«За что?!. Я же ничего не сделал!»
«Не сбежал. А мог бы», — написал Джефф.
Ну. А толку.
Я не мог уснуть, читал об этом всём… В тот день в Москве задержали больше тысячи человек.
Главный режиссёр театра Миша тоже искал свой звук. Но к нему были вопросы. Всегда, когда ты что-то делаешь, к тебе возникают вопросы. Иначе и смысла нет. Если нет вопросов — и звука никакого нет.
