Похоже, энергия свингующих в ночи винограда, кораблика, льдинки, ключа пульсирует где-то между двумя ночными полюсами: «…два всадника скачут: тоска и покой.
Ты посмотри на людей, — говорит Герман-печатник, легендарный персонаж прозы Валерия Мишина, — кто держит собаку, кто канарейку, кто аквариум, а у тебя — я, а мы можем предъявить претензии гораздо серьезней — я ведь не хотел родиться, родила — так радуйся».
Последняя строка каркает во все воронье горло.
кто держит собаку, кто канарейку, кто аквариум, а у тебя — я
На околице Чевенгура заиграла гармоника — у какого-то прочего была музыка, ему не спалось, и он утешал свое бессонное одиночество.
Такую музыку Копенкин никогда не слышал — она почти выговаривала слова, лишь немного не договаривая их, и поэтому они оставались неосуществленной тоской.
— Лучше б музыка договаривала, что ей надо, — волновался Копенкин. — По звуку — это он меня к себе зовет, а подойдешь — он все равно не перестанет играть
Погляди — в гербе — репей / и малиновая жаба. / Звезд на брюки не жалей, / но и щуриться не надо / на свинцовую напасть, / где трепещет край осины, / где закадровый карась / обживает рот России»
Стыд игольчатый тлеет / на твоих светлоглазых стихах, / отраженья твои / в золотых накомарниках неба»
Степка Малларме, может быть, тоже за пирожок учивший прятать самое главное, где-то недалеко от «подлинного, буквального и запредельного холода».
К лагунам, как frutti di mare,
Я крепко и сонно прирос.
старый моллюск“, „я… превратился в не-что вроде устрицы, приросшей к скале“, „устрицей быть не дурно“»
