Если бы мы могли проникать в глубины обычной жизни и постигать то, что там происходит, цитирует он, это было бы так, как если бы мы обрели способность слышать, как растет трава и как бьется сердце белочки, – и погибли бы от того невероятного шума, который таится по ту сторону тишины
Поразительно, сколько веры люди вкладывают друг в друга. Так хрупок общественный договор: мы все будем придерживаться правил, действовать осторожно и мягко, инвестировать в инфраструктуру, соглашаться с наказанием за неуспех. Условимся, что тот, кто ведет по улице грузовик, не вздумает врезаться в стеклянную витрину, не положит всему конец. Условимся, что президент не позволит своей руке зависнуть над красной кнопкой, не взорвет мир в момент ярости иль упадка сил. Невидимая оболочка цивилизации, тоненькая, ее так легко разорвать. Чудо, что она вообще есть
Ночь, костер, музыка, щитом от холода спина Эйба, Ханна приникла к поджариваемой груди мужа, и сам Крох свернулся калачиком внутри своих родителей, окутанный их счастьем, счастливый.
Он светловолос, румян и плечи у него квадратные, словно вырезанные из дуба
Она сложила свои вещи в его шкаф, скользнула меж его простыней, тело у нее прохладное, как бальзам
Ханна когда-то была пространней самой Аркадии, тело ее было так огромно, что полностью вмещало его, Кроха; ее тепло, ее хлеба так были обильны, что солнце всходило в ней и заходило. Истощившись, она сделалась холщовым мешком, вязанкой палок; она – изношенные мышцы, мокрые язвы.
Распахнув дверцу, Крох вдыхает запах Эйба, сохранившийся на одежде: пот чисто вымытого старика, с металлическим привкусом. Подзадержавшийся призрак задевает его бочком. Зная, что это нелепо, он все-таки прикрывает дверцу, чтобы сберечь немного отца на потом
Родители толклись рядом, лица в горе, вязком, как краска. Молчание между ними установилось и приобрело плотность мокрой губки.
Крох выдыхает дым, и мир ослабляет на нем хватку своего кулака.
Он так много может на это сказать, что замолкает совсем
