Ночь тиха. Словно бивак перед битвой. Город осажден неведомой тварью, и из лесу явится она или из моря? Стеновщики обнесли посад, ворота заперты, но чу, тварь внутри, и угадаешь ли очерк его? Где он содержится или каков раскос его лица? Ткач ли он, окровавленный челнок, простреленный сквозь основу ткани времени, чесальщик ли душ из ворса мира? Или охотник с гончими, или костяные кони влекут труповозку его по улицам, и объявляет ли он всякому ремесло свое? Милый друг, не стоит о нем надолго задумываться, ибо именно сим образом приглашается он войти.
миром правят те, кто готов взять на себя ответственность за управление им.
До чего же мертвые несомненно превыше смерти. Смерть есть то, что носят при себе живые. Состояние ужаса, словно некое жуткое предвкушенье горькой памяти. Но мертвые не помнят, и небытие им не проклятье. Отнюдь.
Один в углу плачет молодой гомосексуалист. Печальные дети судеб, Саттри среди них же, кому дом весь мир, все здесь собрались ненадолго предупредить уход туда.
Саттри шел дальше. Немой и бесформенный отверженный пожелал остановить его вспухшею рукою, вытянутой из пещеры рукава армейской шинели. Выписанное синилью бледнеющее сердце, что несет в себе имя, полустертое сажей. Саттри заглянул в обрушенные глаза, туда, где пылали они в своих тоннелях бедствия. Нижняя часть лица свисала обмякавшими бородавками, словно громадная мошонка. Пробормотал какие-то слова нищенства. Чтоб сердцу твоему стало пустынней [32]
Там среди прибитых куп флоксов и самшита отыскал себе гнездышко и свернулся в нем. Как собака.
Солнце — как дыра в жопе, ведущая к дальнейшей преисподней помощней.
Там лежало что-то маленькое, пухлое и влажное, с хвостиком, похожим на пуповину. Что-то вроде слизняка. Он подобрал. Между его большим и указательным пальцами на него взглянул человечий глаз.
Если сможешь удержаться и долго не поднимать взгляд, можно очень удивиться тому, насколько далеко зашел.
Кто б ни видел, пока длилось то предзимье, как он ходит по тем пределам города, что погрустней, могли законно поинтересоваться, чем это он таким занимается, этот беженец, получивший передышку от реки и ее рыб. Призрачно обитая на улицах в бушлате с чужого плеча. Среди стариков в закутках столовок, где обсуждались тяготы жизни, где все никогда уже не будет таким, как прежде. На Рыночной улице исчезли цветы, а колокола звонили холодно и одиноко, и старые торговцы кивали и поддакивали, что радость, похоже, пропала из нынешних дней невесть куда. На лицах у них оставила свой росчерк отстраненность души. Саттри ощущал их маячивший рок, гул в проводах, лучшая весть — никаких вестей.
